Шрифт:
– Ты же живешь одна! И вот-вот уедешь в Италию! Какие побои?!
– Грустная история, – добавил я, помолчав.
– Есть и другая, – бодро проговорила Наташа, – она, прямо скажем, куда светлее. Я, видишь ли, очень поздний и любимый ребенок. Мои родители обыкновенные люди, инженеры оба, мама сама мне шьет, тихие, заботливые, скромный быт, телевизор и бесконечная родня. Так лучше?
– А почему тогда поздний, – искренне удивился я.
– А потому (пауза), что в предыдущей истории я была ранним ребенком – для разнообразия.
– Чудная ты какая-то, – не выдержал я, – не пойму я тебя.
– А зачем тебе это? Кстати, позволишь задать вопрос тебе? Я кивнул.
Световое табло зайигало. Просьба пристегнуть привязные ремни. Нежный голос из динамика: «Через сорок минут наш самолет приземлится в столице…
– А ты, Питер, хотел бы иметь миллион и сероглазую девочку на коленях?
– Что ты такое говоришь?! Зачем!!
– … просьба пристегнуть привязные ремни, не вставать со своих мест и не курить до окончания полета. Спасибо».
– Мы тогда украдкой читали Мопассана. «Милый друг», вы читали? – Женский голос сзади.
– А как же?! Старшее поколение считало это непристойной откровенностью, книгу прятали от детей, а там даже и эротики-то нет, не то что порнографии. Кстати, в чем видите отличие? – Вкрадчивый мужской.
Пауза.
– Ну, эротика, – медленное неуверенное начало, – это когда все показывается красиво и без подробностей.
– Вы не любите подробностей?
– Смотря каких… – интонации интригующие и заговорщические.
– Вы убедили меня, – резко оборвал я старика и, не выдержав, оглянулся назад.
14
Я посмотрел на часы: половина десятого. – Папа, ну скажи, папа, когда же мы приедем?! – Мальчишка проснулся и уже минут десять теребил за руку отца.
Десятое по счету «скоро». Раздраженное и закипающее.
– Через двадцать минут или тридцать.
«Р» картавое. Мишель вытирает пот со лба кружевным носовым платком с крупной розой посередине.
– Через тридцать. Я расскажу твоей маме, как плохо ты себя вел. И больше ни за что не возьму тебя.
– Я сам расскажу, как ты оставил меня одного, а сам ушел. И тете Жене тоже. Она накажет тебя. Расскажу.
«Р» картавое. Правая рука с черными завивающимися волосками переместилась с подлокотника на колено. Примиряюще:
– Я понимаю, что ты устал. Через час ты будешь дома и отдохнешь. Потерпи, ты же мужик.
Побоялся угрозы. Клетчатая рубашка, потертые дешевые джинсы, кроссовки. Над креслом – истертый походный рюкзак. Технарь, не заметивший, как быстро переменилась жизнь. Лаборатория, отдел, сектор. Уехали, разбежались, перешли круто, невзирая на размениваемый пятый десяток, поменяли жизнь. Говорят, «чудак» или «слабак», не заметил: рисует формулы ручкой, купленной пятнадцать лет назад в журнальном киоске и перехваченной синей изоляционной лентой. Щи и каша. Несусветная оправа и слишком слабые очки. И уж, конечно, не моется, попахивает кисловатым потом и дешевым куревом.
– Вы совершенно правы, – басок сзади, – только не Леонардо да Винчи, а один из его учеников.
– А мне говорили, сам Леонардо, – худосочная намазанная блондинка в крошечной кофтулечке с длиннющей морщинистой шеей.
Бульканье.
– Да нет, ученик, тут вот и ярлычок есть, хотите проверить?
– Не понимаю по-итальянски.
– А дальше по-английски есть.
Пауза.
И вот он решил с сыном, редко виделся («Ладно, давай в морской бой, последний разок». – Совершенно сдался, неужели так испугался тети Жени?), после развода – работа, да и новая семья первой жены, положим, более благополучная, съездить к давно звавшим его друзьям в Брюссель, уехавшим еще в семидесятые или пускай даже в восьмидесятые, хором повторявшие: «Здесь невозможно», в наитишайший университетишко, обуржуазившимся в мгновение ока, уже много лет как ежедневно заносят неучтенные электронной сетью расходы в аккуратненький Хьюлетт Паккард, а он, видать, и не понял, когда увидел на нежно-голубом дисплее окошечко со своим именем, что подвергся учету: и вода, и электричество, и пицца, и сэндвич, и русский завтрак с обедом, вредоносной колбасой и сливочным маслом: «Сами не знаете, чего творите с собой!», а дружок его, еще университетский, поблескивая дорогими очками, пытался как-то смягчить раздражение преобразившейся, неузнаваемой, к примеру, Людмилы. «Знаешь, – извинялся он за постоянный комментарий и агрессивные эпитеты, – женщины ведь быстрее привыкают, чем мужчины, меняются».
– Только «мерси» и «бонжур». А разве так уж необходимо женщине разговаривать? (Смешок.) Ведь кто-то из великих, кажется, Цицерон, сказал одной из своих наложниц: «Молчи и будь прекрасной», – женский голос сзади.
– Сказал, сказал, причем, заметьте, на чистом французском языке и без малейшего акцента.
– Да, древние знали много языков (вздох). Вы не курите?
– Балуюсь.
– «А 1»! – Радостно и победно.
– Ранен.
– «А 2»…
По совету друзей, привез шмат сала, водки, черного хлеба и гречки. «Оставим на Рождество, русский стол, русский стол». И, конечно же, со вздохом про огурчики, про «икра стоит бешеных денег», про скупые местные застолья.
Мы молча переглянулись со стариком.
– В 1525 году Бернардино Луини, ученик Леонардо да Винчи, начал писать знаменитую фреску над алтарем храма Сайта Мария дель Грациа в Саронно.
– Писал фреску, а думал о ликерчике? Продолжает укреплять знакомство. Перешли на ликер. Крепость повышается, но не сдается. Щелкнула зажигалка.
– Ну и…
– Он выбрал в качестве модели, чтобы написать Мадонну, молодую вдовицу, которая жила при храме. Вдовица была очень польщена и в благодарность угостила Бернардино ликером, который сама приготовила из фруктов, что росли у нее в саду. Так и появился знаменитый ликер «Амаретто ди Саронно», – преподавательские нотки, венчающие финал истории.