Во время завтрака за уже сдвинутым столом обе пожилые дамы сидели справа и слева от пастора. Напротив него – сэр Лоренс, напротив Хьюберта – Ален, напротив Джин – Динни.

– От всего сердца возблагодарим господа, в милости своей ниспославшего нам все эти благословенные дары.

– Странная милость! – шепнул молодой Тесбери на ухо Динни. – Выходит, убийство тоже благословенно?

– Сейчас подадут зайца, – сказала девушка. – Я видела, как его подшибли. Он кричал.

– Лучше уж собачина, чем заяц!

Динни бросила ему признательный взгляд:

– Не хотите ли вы с сестрой навестить нас в Кондафорде?

– Почту за счастье!

– Когда вам обратно на корабль?

– У меня ещё месяц.

– Мне кажется, вы любите вашу профессию?

– Да, – просто ответил он. – Это в крови. У нас а семье все моряки.

– А у нас все военные.

– Ваш брат чертовски умён. Страшно рад, что познакомился с ним.

– Благодарю вас, Блор, не надо, – бросила Динни дворецкому. – Дайте лучше холодную куропатку. Мистер Тесбери тоже съест что-нибудь холодное.

– Говядины, сэр? Телятины? Куропатку?

– Куропатку. Благодарю вас.

– Я однажды видела, как заяц мыл уши, – вставила девушка.

– Когда у вас такой вид, – сказал молодой Тесбери, – я просто…

– Какой такой?

– Ну, словно вас нет.

– Весьма признательна.

– Динни, – спросил сэр Лоренс, – кто это сказал, что мир похож на устрицу? А по-моему – на улитку. Как ты считаешь?

– Я не очень разбираюсь в моллюсках, дядя Лоренс.

– Твоё счастье. Эта брюхокогая пародия на чувство собственного достоинства – единственное осязаемое воплощение американского идеализма. Американцы так стараются ей подражать, что готовы даже употреблять её в пищу. Стоит американцам от этого отказаться, как они станут реалистами и вступят в Лигу наций. Тогда нам конец.

Но Динни не слушала, – она наблюдала за лицом Хьюберта. Взгляд его больше не светился тоской, глаза были прикованы к глубоким манящим глазам Джин. Динни вздохнула.

– Совершенно верно, – подхватил сэр Лоренс. – Мы, к сожалению, не доживём до того дня, когда американцы перестанут подражать улитке и вступят в Лигу наций. В конце концов, – продолжал он, прищурив левый глаз, она создана американцем и представляет собой единственное разумное начинание нашей эпохи. Тем не менее она вызывает непреодолимое отвращение у почитателей другого американца по имени Монро, который умер в тысяча восемьсот тридцать первом году и о котором люди типа СаксенДена никогда не вспоминают без насмешки.

Читала ты эту вещь Элроя Флеккера?

– Да, – ответила поражённая Динни. – Хьюберт цитирует его в дневнике. Я прочла это место лорду Саксендену. Как раз на нём он заснул.

– Похоже на него. Но не забывай, Динни: Бантам дьявольски хитёр и великолепно знает мир, в котором живёт. Допускаю, что ты предпочтёшь умереть, чем жить в таком мире, но ведь в нём и без того недавно умерло десять миллионов более или менее молодых людей. Не помню, – задумчиво заключил сэр Лоренс, – когда ещё за собственным столом меня кормили лучше, чем в последние дни. На твою тётку что-то нашло.

После завтрака, затеяв партию в крокет – она сама с Аденом Тесбери против его отца и тёти Уилмет, Динни стала свидетельницей того, как Джин с Хьюбертом отправились осматривать грядки портулака. Последние тянулись от заброшенного огорода до старого фруктового сада, за которым простирались луга и начинался подъём.

"Они не ограничатся портулаком", – решила она.

В самом деле, закончилась уже вторая партия, когда Динни снова увидела их. Они возвращались другой дорогой и были поглощены разговором. "Вот самая быстрая победа, которая когда-либо одержана на свете!" – подумала она, изо всех сил ударив по шару священника.

– Боже милостивый! – простонал совершенно уничтоженный церковнослужитель.

Тётя Уилмет, прямая, как гренадер, громогласно изрекла:

– Чёрт побери, Динни, ты просто невозможна!..

Вечером Динни ехала рядом с братом в их открытой машине и молчала, приучая себя к мысли о втором месте, на которое ей, видимо, придётся теперь отступить. Она добилась того, на что надеялась, и, несмотря на это, была удручена. До сих пор она занимала в жизни Хьюберта первое место. Девушке потребовалось все её философское спокойствие, чтобы примириться с улыбкой, то и дело мелькавшей на губах брата.