"МОЖЕТ ЛЕОПАРД СМЫТЬ СВОИ ПЯТНА?"

В стихах говорилось о молодом монахе, втайне потерявшем веру, которого посылают проповедовать слово божье. Попав в плен к неверным, он должен выбрать между смертью и отречением. Монах отрекается и переходит в чужую веру. В поэме были строфы, исполненные такой страсти и глубины, что у Динни защемило сердце. Стихи покорили ее силой и вдохновением: это был гимн, воспевающий презрение к условностям и первозданную радость жизни, сквозь которую слышится стон человека, сознающего, что он предатель. Динни была захвачена этой борьбой противоречивых чувств и дочитала поэму чуть ли не с благоговением перед тем, кто сумел выразить такой глубочайший душевный разлад. К этому примешивалась и жалость: что он должен был испытать, прежде чем написать эти стихи? В ней проснулось материнское желание уберечь его от душевных мук и злых страстей.

Они условились встретиться назавтра в Национальной галерее, и Динни пошла туда пораньше, взяв с собой рукопись. Дезерт нашел ее возле "Математика" Беллини. Они молча постояли у картины.

– Тут есть все: правда жизни, мастерство и живописность. Вы прочли мои стихи?

– Да. Посидим, они у меня с собой. Они сели, и Динни отдала ему конверт.

– Ну как?
– спросил Дезерт, и она заметила, что губы у него подергиваются.

– По-моему, очень хорошо.

– Правда?

– Правда истинная. Одно, конечно, самое лучшее.

– Какое?

Динни улыбнулась, словно говоря: "Вы сами знаете".

– "Леопард"?

– Да. Мне даже больно было читать.

– Тогда, может, лучше его сжечь?

Она чутьем поняла, что он сделает так, как она скажет, и беспомощно спросила:

Вы ведь все равно меня не послушаетесь?

– Как вы скажете, так и будет.

– Вы не можете его сжечь. Это лучшее, что вы написали.

– Слава аллаху!

– Неужели вы сами этого не понимаете?

– Уж очень все обнажено.

– Да, - сказала Динни.
– Но прекрасно. А если что-нибудь обнажено, оно обязано быть прекрасным.

– Ну, сейчас так думать не принято.

– Почему? Цивилизованный человек прав, когда старается прикрыть свои уродства и язвы. На мой взгляд, в дикарстве нет ничего хорошего, даже когда речь идет об искусстве.

– Вам грозит отлучение от церкви. Уродству сейчас поют осанну.

– Реакция на приторную красивость, - тихонько сказала Динни.

– Вот-вот! Те, кто стал ее насаждать, согрешили против духа святого w оскорбили малых сих.

– По-вашему, художники - это дети?

– А разве нет? Не то почему бы они себя так вели?

– Ну да, они любят игрушки. А как родился замысел этой поэмы?

Лицо его сразу стало похоже на взбаламученный темный омут, как тогда, когда Маскем заговорил с ними возле памятника Фошу.

– Может... когда-нибудь расскажу. Давайте пройдемся по залам?

Когда они расставались, Дезерт сказал:

– Завтра воскресенье. Я вас увижу?

– Если хотите.

– Пойдем в зоопарк?

– Нет, только не в зоопарк. Я ненавижу клетки.

– Правильно. А в Голландский сад возле Кенсингтонского дворца?

– Хорошо.

И там они встретились в пятый раз.

Для Динни эти встречи были похожи на череду погожих дней: ночью засыпаешь с надеждой, что и завтра будет ясно, а наутро, протерев глаза, видишь, что светит солнце.

Каждый день в ответ на его вопрос: "А завтра я вас увижу?" - она отвечала: "Если хотите"; каждый день она старательно скрывала от всех, с кем встречается, где и когда, и все это было так на нее непохоже, что она даже подумала: "Кто эта молодая женщина, которая украдкой убегает из дома, встречается с молодым человеком и возвращается, ног под собой не чуя от счастья? Может, мне просто снится длинный-длинный сон? Только во сне не едят холодных цыплят и не пьют чаю".

Когда в прихожую на Маунт-стрит вошли Хьюберт и Джин, - они собирались погостить тут, пока не обвенчается Клер, - Динни особенно остро почувствовала, как она изменилась. Увидев любимого брата впервые после полутора лет разлуки, Динни, казалось, должна была затрепетать от радости. А она невозмутимо поздоровалась с ним и даже осмотрела его без малейшего волнения. Выглядел он превосходно, загорел, поправился, но стал как-то проще, обыкновеннее. Она убеждала себя, что в этом виновато его теперешнее благополучие, женитьба и возвращение в армию, но в глубине души понимала, что просто сравнивает его с Уилфридом. Она вдруг поняла, что Хьюберт не способен на глубокие душевные переживания; он из той породы людей, которую она хорошо знала, - люди эти всю жизнь идут по проторенной дорожке и не задают себе мучительных вопросов. С появлением Джин их отношения с братом разительно переменились. Они уже никогда не будут друг для друга тем, чем были до его женитьбы. Радостно оживленная Джин просто сияла. Они летели от Хартума до самого Кройдона, всего с четырьмя посадками! Динни с тревогой заметила, что слушает их равнодушно, хотя и делает вид, что живо интересуется их делами. Вдруг упоминание о Дарфуре заставило ее насторожиться. Дарфур - это то самое место, где с Уилфридом что-то произошло. Там, рассказывал брат, все еще встречаются последователи Махди {Махди Мухаммед-Ахмед (1848-1885) - вождь народного восстания суданцев против английских колонизаторов.}. Заговорили о Джерри Корвене. Хьюберт восторгался одной из его эскапад. Джин объяснила, о чем идет речь. Жена заместителя окружного комиссара совсем потеряла из-за него голову. Поговаривали, будто Джерри Корвен вел себя не очень красиво.
– Что поделаешь, что поделаешь!
– сказал сэр Лоренс.
– Джерри - пират, и дамам опасно терять из-за него голову.

– Да, - согласилась Джин.
– Глупо в наши дни во всем винить мужчин.

– В прежние времена, - задумчиво сказала леди Монт, - атаку вели мужчины, а винили в этом женщин, теперь первые наступают женщины, а винят мужчин.
– Неожиданная логичность этого заявления заставила всех замолчать, но тетя Эм тут же добавила: - Как-то раз я видела двух верблюдов. Помнишь, Лоренс, они были такие миленькие?

Джин оторопела, Динни только улыбнулась, а Хьюберт вернулся к прежней теме разговора.