Но подумала она другое: "Бедный Эдвард, он сильно постарел и похож на монаха!" Пирсон, в свою очередь, сказал:

– Ты очень мало изменилась, Лила. Мы не виделись с того времени, когда родилась моя младшая дочка. Она немного похожа на тебя.

Про себя он подумал: "Моя Нолли! Насколько она красивее! Бедная Лила!"

Они двинулись вперед и, разговаривая о его дочерях, дошли до госпиталя.

– Если ты подождешь минуту, я проведу тебя по моим палатам.

Она оставила его в пустой приемной. Он стоял держа шляпу в одной руке, другой теребил золотой крестик. Лила тут же вернулась, и сердце его сразу оттаяло. Как красит женщину милосердие! В белой косынке и белом переднике, надетом поверх голубого платья, она казалась совсем иной - мягкой и доброй.

Она заметила перемену в выражении его лица, и на душе у нее тоже стало теплее; пока они шли через бывшую биллиардную, она все время смотрела на него.

– Мои солдатики - прелесть, - сказала она.
– Они любят, когда с ними беседуют.

Верхний свет падал на шесть коек, выстроившихся вдоль зеленой стены; напротив, вдоль другой, стояло еще шесть; с каждой койки к ним поворачивались молодые равнодушные лица. Сиделка в дальнем конце комнаты оглянулась на них и занялась своим делом. Вид палаты был столь же привычным для Пирсона, как и для всякого другого в эти дни. Все было до мелочей знакомо и давно утеряло новизну. Пирсон остановился у первой койки, Лила стала рядом с ним. Пока она говорила, солдат улыбался; но когда начал говорить Пирсон, улыбка сошла с лица раненого. Это тоже было ему знакомо. Они переходили от одного раненого к другому, и все было так же, пока Лилу куда-то не вызвали. Он уселся возле молодого солдата с длинной головой, узким лицом и туго забинтованным плечом. Бережно прикоснувшись к повязке, Пирсон спросил:

– Ну как, мой милый мальчик, все еще плохо?

– А!
– ответил солдат.
– Шрапнельная рана. Шрапнель здорово рвет мясо.

– Но не убивает дух, я вижу?

Молодой солдат посмотрел на него как-то странно, словно хотел сказать: "Это бы еще полбеды!"

Возле крайней кровати заиграл граммофон: "Боже храни папу на войне!"

– Вы любите музыку?

– Да так себе. Помогает убивать время. Наверное, в госпитале время долго тянется? Конечно, долго; такова уж тут жизнь. Я не первый раз ранен, знаете ли. Но лучше лежать в госпитале, чем быть там. Должно быть, я уже не смогу действовать этой рукой. Но я не горюю. По крайней мере демобилизуют.

– У вас здесь хорошие сестры?

– Да, мне нравится миссис Линч, славная женщина.

– Она моя кузина.

– Я видел, что вы пришли вместе. Я все вижу. И очень много думаю. Быстрее проходит время.

– Вам разрешают курить?

– О да. Нам разрешают курить.

– Хотите сигарету?

Молодой солдат впервые улыбнулся.

– Благодарю вас. У меня их полно.

Мимо проходила сиделка, она с улыбкой сказала Пирсону:

– Он у нас старичок; уже побывал здесь однажды. Правда, Симеон?

Пирсон посмотрел на молодого солдата; длинное, узкое лицо, одно веко с рыжеватыми ресницами немного опущено. Этот юноша, казалось, был закован в некую броню всезнайства. Граммофон зашипел и начал исполнять "Сиди Ибраим".

– "Сиди Абрам", - сказал молодой солдат.
– Французы поют ее. Они ставят эту пластинку сотни раз, знаете ли.

– А, - пробормотал Пирсон, - хорошая песенка!
– И его пальцы забарабанили по одеялу, он не знал этой мелодии. Что-то словно дрогнуло в лице молодого солдата, он как будто стал оттаивать.

– Франция мне нипочем, - сказал он отрывисто.
– Мне нипочем снаряды и все прочее. Но я терпеть не могу болот. Так много раненых гибнет в болотах; они не в силах выбраться: их засасывает.
– Его здоровая рука беспокойно задвигалась.
– Меня и самого чуть не затянуло, но как-то удалось высунуть оттуда нос.

Пирсон содрогнулся.

– Слава богу, что удалось!

– Да. Я не люблю болот. Я рассказывал об этом миссис Линч, когда у меня был жар. Она хорошая женщина. Она много перевидала таких, как я. Эти болота - скверная штука, знаете ли.
– И снова его здоровая рука беспокойно задвигалась, а граммофон заиграл "Ребята в хаки".

Этот жест страшно подействовал на Пирсона; он поднялся, коснулся забинтованного плеча солдата и сказал:

– Прощайте. Надеюсь, вы скоро поправитесь.

Губы молодого солдата задергались, - это было подобие улыбки, опущенное веко словно пыталось подняться.

– До свидания, сэр, - сказал он.
– Благодарю вас. Пирсон вернулся в приемную. Солнечный свет падал из открытой двери. Повинуясь какому-то бессознательному порыву, Пирсон подошел и встал в полосу света, и у него как-то стало спокойнее на душе. Болота! Как безобразна жизнь! Жизнь и смерть. И то и другое безобразно. Бедные мальчики! Бедные мальчики! Он услышал сзади голос:

– О, ты уже здесь, Эдвард? Хочешь, я проведу тебя по другой палате, или показать тебе кухню?

Пирсон судорожно сжал ей руку.

– Ты делаешь благородное дело, Лила. Я хотел спросить тебя: не могла бы ты устроить, чтобы Нолли ходила сюда обучаться? Она хочет начать сейчас же. Дело в том, что юноша, в которого она влюблена, только что уехал на фронт.

– Ах, - прошептала Лила, и глаза ее стали грустными.
– Бедное дитя! На будущей неделе нам потребуется человек. Я посмотрю, может быть, ее возьмут. Поговорю с сестрой-экономкой и сегодня же сообщу тебе.