Взял муж веревку, свернул ее вдвое и начал меня терзать. Петлей хватит кругом руки - сразу кровяная веревка на коже появится, запечется тут, как печать приложил. Хотела вон я убежать. Выскочила из кухни, а он опередил, поймал, двери все заложил и снова за бой взялся. Я уж по-всякому просила, чтоб не бил: и в ноги кланялась, и на шею вешалась - ничего не помогало. Отцепит от шеи да еще о пол так грянет, что кости трещат. Пока лежу, он остолбенеет, отступится немножко, а потом - вставать стану - он снова начнет. Помешкает да опять бить.

Последний раз ударил о пол, я еле доползла до кровати. Упала лицом вниз и думаю: "Ну, если еще будет бить, так пусть хоть на кровати грешна душа выйдет".

И сказала ему:

– Коли руки еще вздымаются - бей, а я за собой никакой вины не знаю.

Бить больше он не стал, а только сказал:

– Если ты это в люди вынесешь, скажешь кому, что я тебя бил, - другой раз в живых не оставлю.

Отступился. А это ему дядя Егор хорошего посоветовал. Он и сыновей своих так учил:

– Берете женку, первый год - жалко или не жалко - плачьте, да бейте. Тогда уж будет покорна.

Вечер настал. Скоро деверь с невесткой с озера приедут. А я встать не могу, руки все в крови, запухли, лицо в синяках, глаз не видно. Когда я здорова, так к приезду деверя коровы обряжены, самовар готов. А тут ничего не сделано. По полу половики разметаны, стулья разбросаны, как Мамай воевал.

Приехал деверь, а я лежу. Невестка зашла:

– Ты, Мариша, дома?

А муж, когда деверь ко двору приехал, малицу надел и ушел. Целые сутки ходил пьянствовал. Деверь утром уехал в лес по сено, все еще не знает, что я так избита лежу. Невестка баню топит, дело было перед каким-то праздником: в ту пору праздники часто были. Баня истопилась, невестка зовет:

– Мойся до Виктора, а то поздно будет. Может, и твоего еще леший принесет.

Она мужа моего не любила. Виктор в пьяном виде тоже был зверь. Невестка Агнея не один раз бита была. Но трезвый - не то, что его брат, был смирный, жену уважал.

Пошли мы в баню, а я и говорю:

– Ты меня не испугайся.

Руки ей показала, и лицо она увидела и говорит:

– В баню созовем Хионью, враз снимет. А то худая кровь будет к сердцу приступать и в голову метаться.

Сбегала, созвала Хионью. Хионья божьего масла взяла, чего-то нашептала, лечить стала.

Я едва рубаху стянула: она к телу присохла. От которых мест рубаху оторвала - тут и кровь побежала. Повалила меня Хионья на лавку, полила маслом, тихонечко потерла: придавливать-то нельзя, больно телу и раны сырые есть.

Разогрелась я, голова ослабла. И мыться не могу и думаю, что не выйти мне из бани. Сполоснули меня поскорей водой, из бани вывели, - думают, как бы не померла.

А я дома Хионье говорю:

– Уж ты, ради бога, никому не сказывай.

Вечером пришел муж, да не один, а с гостем-соседом. Оба пьяные. Чай заваривает, а сосед спрашивает:

– Чего у тебя, женки, что ли, нету, сам чай завариваешь?

– А ей лихо, - говорит муж.

Выпили они еще, муж кричит на меня:

– Растряси-ко лень, поди к Тобоку, принеси водки.

Могу не могу, а вставать да идти надо. Не послушаю - опять скандал будет. Оделась кое-как, пошла. С этаких-то побоев да после бани ноги едва передвигала. На дворе и не особенно морозно, а меня в дрожь бросило, зуб о зуб щелкает.

Добыла я у Тобока половинку, радехонька, что хоть столько дал.

Выпил муж половинку, а пустую бутылку в меня бросил на кровать. Выпил муж с соседом и вовсе одичал. Сует мне в руки пятирублевый золотой.

– Иди, - говорит, - принеси еще. Не принесешь, в пух и прах разобью всю, вздоху не будет.

Виктор не выдержал, вскочил и закричал на брата:

– Ты ее не трогай, коли добра хочешь!

Муж обозлился, сам себя начал рвать, всю одежду сбросил, разделся донага и побежал на улицу. Думает, я побегу за ним, просить буду. Виктор взял тогда веревку, выскочил за ним да голого и начал веревкой одергивать. Прибежал муж со снегу в избу, оделся, забрался на полати и заснул.

И все спать легли. Виктор с невесткой умаются за день - крепко спят. А я дрожу, думаю, не простит мне муж, что не послушалась, подымется, зарежет либо задавит меня - никто и не услышит. У Лизаветы Пашковой дядя зарезал как-то ночью свою жену. А ведь и жили-то хорошо. Вот я и дрожу, спать не сплю, все слушаю - не пошевелится ли муж на полатях. Как полати заскрипят, мне чудится, что это он слезает. Уж когда по-настоящему захрапел, успокоилась я.

Утром все встали, самовар согрели. Муж чай заварил, меня спросил: