До самого вечера сидел отвергнутый страдалец в буфете, окутанный тучей сигаретного дыма, и уже не витийствовал на все стороны, рассказывая всем, особенно картофельным молодицам, про свои подводные и надводные одиссеи.

Ночью на ГЭСе выгружали картошку. Набежали бригадой грузчики, на головах брезентовые капюшоны, спадающие на самые плечи, одежонка кое-какая, обувка тоже.

Большинство из бригады немолодые уже, кряжистые, низкорослые, некоторые и вовсе словно бы неказистые, а как они взялись за работу! Как у них закипело!

Пассажиры, сгрудившись у трапа, наблюдали за ними, точно за какими-то чародеями. Делалось все дружно, весело, от души, тяжеленные мешки и чувалы так и мелькают, так и летят, будто наполнены они пухом, а не картошкой...

Одни грузчики из трюма - гуськом на трап, который так и пружинит под ними, и дальше с мешками на пристань, а другие, освободившись, уже им навстречу бегом, рабочим строем - "где еще тут? Давай! Мигом! Расступись!"

– Вот это работа. Даже смотреть приятно!- с восхищением сказала Люба, и хотя вряд ли она обращалась к незадачливому своему кавалеру, он воспринял это как намек и сразу исчез, провалился в трюме. Вскоре он появился оттуда в строю грузчиков с тугим многопудовым чувалом на плечах.

– О-о, гляньте, вот и наш!- засмеялся кто-то из пассажиров, узнав демобилизованного флотского, который как раз ступил на трап, пронеся свою ношу мимо Любы.

Нес он свой груз прямо-таки виртуозно: огромный чувал, топорщившийся от выпиравшей из него картошки, свободно лежит у парня на плечах, руками морячок совсем его не поддерживает. Обе руки гуляют, еще и сигарета для шика зажата в веселых зубах!..

Когда уже отчаливали, морячок возвратился на пароход с трофеем: с пятнистым арбузом невероятных размеров.

Покрупнее, пожалуй, тыквы из плавней. Поднес его Любе:

– Прошу принять!

– Весь?- улыбнулась она примирительно.- Весь не возьму.

– Бери!
– подохотил боцман.- В нем же полпуда солнца херсонского!

– Весь не возьму!
– повторила Люба.- Разве половину.

Хлопец тут же с размаху трахнул арбузом-гигантом о перила, и, когда арбуз раскрылся, полный солнца степного, хлопец подал большее полушарие ей.

– С "душой" вот бери!

"Душой" oil, Konewro же, называл самую сердцевину арбуза, ту. сладчайшую, без косточек...

Ночью в подводной части парохода приключилась какая-то неурядица, лопасть сломалась или еще что. пришлось долго стоять на воде, ремонтироваться в темноте.

Любу пассажиры видели теперь то тут, то там строго озабоченной, даже встревоженной, однако когда морячок, заглянув в машинное отделение, попытался было дать какой-то непрошеный совет, Любовь Семеновна так отрезала ему, что он уже больше советовать не решился.

В Днепродзержинске опять сбросили часть картошки, трюмы опустели, пароход полегчал и пошел словно бы даже быстрее и веселее вниз, навстречу раздольным степным ветрам.

Остались позади могучие дымы Запорожья.

Постепенно менялся и состав пассажиров. В порту Ленина сошли на берег олимпийцы, которые, как оказалось, были еще только будущие олимпийцы (так они в шутку сказали о себе), а на сегодняшний день пока что - рядовые спортсмены, хотя и возвращаются с каких-то ответственных соревнований, где им выпало защищать честь запорожских заводов. Еще раньше сошли пенсионер с бекасиной дробью в затылке и отягощенный думами профессор с женой. Теперь, кроме бойкого морячка, которому путь лежал до конечной пристани, а потом и еще дальше, из прежних пассажиров на пароходе оставались лишь женщины, сопровождавшие картошку, да лысый пижамник - "проектировщик морей", он держался со степнячками отстраненно, так как после той стычки за обедом до сих пор пребывал с ними в молчаливом конфликте.

Пароход начинало заметно раскачивать: шли Каховским морем, среди открытых просторов неспокойной голой воды. Мглой-туманом затянуло берега, почти исчезли они в затуманенной дали. Ветер, который еле-еле повевал, когда пароход отдалялся от багряных киевских гор, ветер, который совсем утихал, когда судно оседало в камерах шлюзов (а таких камер на Днепре становится все больше и больше), здесь, среди необозримых вод, он, ветер просторов, разгуливался, летел куда-то в бескрайность с ураганной силой, хлещет, свистит, срывает с бурунов белые ошметки пены. Когда откроешь дверь на палубу, бьет в лицо, с силой отбрасывает тебя назад, и просто диву даешься, как только держится там, на мостике, та девушка - помощник капитана.

По бурунам идет судно, сквозь белые вихри кричащих чаек.

– Это уже шторм,- повеселев, обращается к новым пассажирам морячок.Слышите, как скрипит наша посудина? Корыто ведь, а как идем! Классный ход!

Птиц много. Чайки невесомо вьются в воздухе, крыжи проносятся с упругой стремительностью. Пролетят и сядут на седую воду, с судна еле заметны темные точечки меж бурунами, где они, покачиваясь, отдыхают.

Приставать к причалам становилось все труднее. К одному из дебаркадеров, притулившемуся под высоким обрывистым берегом, причаливали особенно долго и трудно.