Мне предстояло обнаружить, что мы все всё можем сами, однако на это зачастую уходит куда больше времени, чем если бы нас окружали единомышленники. Постепенно пересмотрев отношение к одиночеству, я, впрочем, не изменила мнение о писательстве. Это не одинокий опыт; когда я пишу, я представляю себе целый мир, где я живу и как герой, и как создатель. Компанию мне составляют другие персонажи, и даже когда я пишу научную статью или заметку о районном центре досуга, меня всё так же окружают факты, цифры и люди. Писательство – восхитительный опыт, в моем понимании, мало отличающийся от режиссерского, хоть я понимаю, насколько интереснее и сложнее работать со съемочной группой из живых людей. Это дарит куда большее удовлетворение, чем когда вы управляете миром, который существует только у вас в голове и, возможно, существовал добрый пять столетий назад.

Однако, чем дольше вы одиноки и чем больше лелеете это состояние, тем более бесчувственным вы становитесь к внешнему миру. Такой исход нельзя считать неизбежным, но одиночество превращается в привычку, оно ослепляет, и, чтобы вывести вас из этого состояния, понадобится определенного масштаба катастрофа. Так мы становимся Тони Камонте из «Лица со шрамом»: одержимые властью, дарованной одиночеством, и совершенно глухие к страданиям других.

– 2—

Для начала несколько зерен мудрости из «Истории моей жизни» Казановы 1 :

«Мои заблуждения укажут мыслящим превратные пути или научат их великому искусству быть настороже. Всё дело в храбрости, ибо сила без уверенности не служит ни к чему».

«Что касается женщин, то тут обманывают друг друга взаимно, и это не идет в счет – ибо раз замешалась любовь, то, как общее правило, обе стороны бывают равно одурачены».

(Казанова знал это лучше многих: его связь с Ла Шарпийон – очаровательный, хоть и очень горький, случай, когда женщина обвела мужчину вокруг пальца. Эта «любовь», которая так никогда и не была удовлетворена и стоила Казанове 2000 гиней, увенчалась «днем дураков», когда Казанове не позволено было пройти к Ла Шарпийон, поскольку она была якобы при смерти. Безутешный авантюрист решил утопиться в Темзе, но проходивший мимо приятель его отговорил. Вместе они пришли в сад Ранелаг, где глазам Казановы явилась его дражайшая (во всех смыслах) возлюбленная, которая танцевала, оскорбительно прекрасная и здоровая).

Далее, продолжая фразу Гюисманса, что единственное назначение литературы – спасать пишущего от уныния бытия, вот еще отрывок из «Истории…» Казановы, убедительно доказывающий точку зрения французского писателя:

«Я написал историю моей жизни… Но хорошо ли я поступаю, отдавая её на суд публики, дурные свойства которой мне слишком хорошо известны? Нет, я сознаю, что совершаю легкомысленный поступок; но раз я чувствую потребность занять себя и посмеяться, зачем мне воздерживаться от этого?… Вспоминая удовольствия моей жизни, я заново переживаю их, я наслаждаюсь ими второй раз, и я смеюсь над горестями, которые претерпевал и которые более уже не чувствую».

Действительно, человеку, посетившему многие страны и места и знавшему так много людей, тяжко было обнаружить себя на должности библиотекаря в старинном замке Ду, особенно поскольку его здоровье также ухудшалось. В замке не происходило ничего интересного, потому единственным спасением для Казановы стало его собственное прошлое, о чем он так емко сказал своей знаменитой фразой: «моя жизнь – мой предмет, а мой предмет – моя жизнь».

Утверждая, что мы счастливы быть одинокими, мы дурачим сами себя. Я только что сказала, что одиночество может превратиться в привычку, и, подобно Казанове, этому можно сопротивляться. Но я искренне сомневаюсь, что кому-то по-настоящему хотелось бы остаться одному навсегда. Робинзон Крузо нашел себе Пятницу, а мы неизбежно приписываем антропоморфные черты нашему, в целом, одинокому миру. Заботимся мы о животных или о книгах, они превращаются в нечто, что нам не хотелось бы потерять: полностью очеловеченным продолжением нас самих.

Читателю, разумеется, хочется узнать, с чего это я начала размышлять и писать об одиночестве. Диана Арбюс как-то сказала, что тема выбирает художника, а не наоборот. В детстве я всегда была одна. Я была единственным ребенком в семье. Я любила слушать пластинки, читать, петь, рисовать, а в 5 лет написала свою первую сказку. В начальной школе мне впервые пришлось пережить одиночество в толпе и даже тяжелый прессинг со стороны некоторых одноклассников. Много позже, когда по Англии прокатилась волна подростковых самоубийств из-за того же прессинга, я впервые поймала себя на мысли, что эти погибшие ребята переживали что-то схожее с моим школьным опытом. И однако же именно тогда, в детстве, я вовсе еще не осознанно посчитала правильным простить своих обидчиков. «Неосознанно», потому что я ничего не знала о вере, имея пантеистический взгляд на мир, подкрепленный чтением античных легенд и мифов.

Впервые я пережила период, когда мне сознательно хотелось быть одной, в подростковом возрасте, как, возможно, и многие из вас. Одно из ранних стихотворений (1996 года) хорошо описывает это время:

Я одиночество люблю,

Об одиночестве молю.

Я не прошу мне лишних дней —

Хочу соединиться с Ней.

Давно скитаюсь по Земле,

Я ночи провожу в мольбе.

Я в ней нашла свой идеал:

Он мне любим и дорог стал.

Я день и ночь иду вперед,

Не зная, что мне путь несет.

Все испытания пройду,

Но я мечту свою найду.

И дух воспрянет ото сна,

Лишь небеса шепнут: «Она!»

И явится из темноты,

Из-под небес, из недр земли,

Без плоти, в тайну облачась

И надо мной слегка склонясь,

Шепнет мне тихо, чуть дыша:

– Очнись, я здесь: твоя Душа!

Сейчас очевидно, что таким образом я выражала желание обрести внутренний покой, а не стремление покинуть этот мир, как можно было бы предположить. Так звучал голос подростка из 1990-х, искавшего твердую почву под ногами и – любовь. Но, углубляясь в творчество, знакомясь с историей жизни разных авторов, я узнавала, что им тоже было свойственно чувствовать себя одиноко, жить уединенно, да еще и зарабатывать вовсе не писательским трудом. Я никогда не разделяла идею, что художник должен быть голодным; во всяком случае, мне было ясно, что имеется в виду отнюдь не физическое голодание, от которого больше шансов протянуть ноги, чем создать шедевр. Тем не менее я была готова к тому, что и мой писательский путь будет тернист, и я сменю пару-тройку профессий и узнаю жизнь с самых разных её сторон, прежде чем полностью посвящу себя литературе.