– Простите меня, сэр, – сказал я. – Но именно так просил сфотографировать его Толберт. Я думал, он просто хотел пошутить.

– На редкость дурная шутка, – процедил мистер Макджилливрей. – Извращенная, больная шутка.

– Да, сэр, – согласился я. – Мне она тоже не показалась смешной.

– Но ты же сделал снимок, верно, Нед?

– Да, сэр. Потому что Толли попросил меня. А он – в аш гость.

– Отец Толберта – мой старинный и близкий друг, – заметил мистер Макджилливрей. – Его ничуть не позабавила безвкусная фотография его сына.

– Да, сэр, я и не думал, что она его позабавит, – с огласился я.

– Боюсь, у меня нет выбора, придется тебя выгнать, – сказал мистер Макджилливрей.

– Выгнать меня, сэр? – я был поражен. – Но я всего лишь выполнил пожелание гостя.

– Ты должен понять, парень, что я не могу оставить служащего, намеренно оскорбившего моего гостя, да еще таким образом.

Меня еще ни разу не выгоняли с работы. Кровь бросилась мне в лицо, но не от стыда, а от злости на богатых, чья власть дает им возможность походя калечить чужие жизни.

– Я вовсе не хотел никого оскорбить, мистер Макджилливрей, – попытался я объяснить. – Честно. Я просто сделал то, что просил гость.

– Ты мог отказаться, паренек, – заметил он. – Ты проявил неумение правильно оценить ситуацию.

– Я – обслуга, сэр, – попытался я спорить. – Меня учили, что обслуга должна выполнять желания гостей. Это всегда было моей работой.

– Ну хватит, Нед, – отрезал мистер Макджилливрей. – Вечером упакуешь вещи и рано утром уедешь. Чек за работу получишь перед отъездом у мистера Камминса. – Макджилливрей склонился над разложенными на столе бумагами, давая мне понять, что разговор окончен.

Минуту я просидел в оцепенении, не в силах пошевелиться. Потом робко произнес:

– Сэр?

Мистер Макджилливрей поднял голову и как будто удивился, увидев, что я все еще здесь.

– Так, Нед, в чем дело? – нетерпеливо спросил он.

– Позавчера вы сказали, что я вам как сын.

Он встретился со мной взглядом и не отвел глаз. Задумчиво нахмурил лоб, потом тряхнул головой, ставя последнюю точку.

– Нет, паренек, – с нажимом сказал от, отодвинул кресло и поднялся. – Я сказал: почти как сын. Ты – всего-навсего служащий, которого выгнали.

Это был славный урок. Но вообще-то уже пора ехать дальше.

Из Техаса я двинулся на юго-запад, через потрескавшиеся песчаные холмы по направлению к Нью-Мексико – обширному, сухому и пустынному краю. Здешние очаровательные крошечные городки довольно далеко отстоят друг от друга, многие из них покинуты, заколоченные окна пестрят объявлениями: «Продается», «Разорился вконец», «Калифорния или банкротство». В разбитые стекла заброшенных домов свищет холодный зимний ветер, на полях торчат высохшие стебли неубранной прошлогодней пшеницы и кукурузы, сухие и коричневые на фоне потрескавшейся земли. Одинокая страна, и мне в ней одиноко.

Я остановился переночевать в заброшенном обшитом вагонкой фермерском доме близ Пепа, Нью-Мексико. Не думаю, что его прежние владельцы стали бы возражать. И все-таки я никак не мог отделаться от странного чувства, что они вот-вот вернутся домой и обнаружат мое вторжение. Тихо, как вор, я прошелся по пустым комнатам, мысленно представляя себе людей, которые здесь жили; я как будто слышал их голоса и смех. На полу то тут, то там валялись осколки их жизни: детский рисунок карандашом… лысая кукла с одной рукой… прошлогодний каталог «Монтгомери Уорд» [16] , уголки некоторых страниц загнуты в несбывшейся надежде… пустая бутылка из-под виски… просроченная банковская закладная. Немного раньше, когда еще было достаточно света, я установил камеру на штатив и сделал несколько негативов интерьера дома, чуть ли не надеясь, что, когда я их проявлю, на снимке волшебным образом, как призраки, появится бросившая его семья. Точно так же я надеялся, что мои родители волшебным образом вернутся на землю.

Они не увезли с собой кухонную плиту, возможно, она оказалась слишком тяжелой, и, поскольку ночь выдалась холодная, я набрал досок от разрушенного курятника на заднем дворе, наломал веток засохшего вяза и развел огонь. На крыльце я нашел обшарпанный стул и старую табуретку, которой воспользовался в качестве стола. Затем прибрался, как будто я был новый жилец, вымел мышиный помет сломанной метлой. Расстелил на полу спальный мешок и зажег керосиновую лампу.

Когда мама заболела, мне пришлось немного научиться готовить. От папы в кухне толку не было, и питались мы в основном бутербродами с колбасой. В поездку я взял с собой кухонный ящик, в котором лежали чугунная сковорода, котелок, медный кофейник, тарелка и чашка, основные приборы и немного припасов: соль, сахар, мука, кофе – словом, все самое необходимое. В котелке вскоре забулькали бобы, а еще этим утром в Порталесе я купил у мясника небольшой стейк. Его я поджарю с луком, а потом съем со свежей тортильей, которую купил там же у какой-то мексиканки. Есть у меня и единственный драгоценный помидор, купленный в большом магазине, его я порежу и положу поверх стейка. Помидор незавидный, он маленький и сморщенный, и все-таки он так ярко краснеет на этом сером зимнем фоне.

Вот так я устроил себе настоящий дом. От горячей плиты в кухне тепло и даже как-то уютно. Однако я слышу, как по дому, словно еще один неугомонный путешественник, свищет зимний ветер, а в заоконных сумерках простирается бескрайняя пустынная страна.

Сегодня мой семнадцатый день рождения, и я наконец достиг цели своего путешествия. Я пишу эти строчки, припарковавшись на Мэйн-стрит в Дугласе, штат Аризона. Воздух высокогорной пустыни прохладный и неподвижный; сегодня один из переходных дней, когда ясно, что зима уже кончилась, но еще далеко не весна. Клонящееся к закату солнце освещает бледные горы на востоке мягким, хотя и без тени теплоты светом. Город оставляет ощущение полупокинутости, уже хорошо знакомое мне по увиденному в пути, – неряшливый, захудалый городок с голыми витринами магазинов, разбитыми окнами и пустыми улицами.