"Я могу тебя одолеть".

И, улыбаясь самой наглой, самой мерзкой улыбочкой, Митя оторвал его руки, оттолкнул и, качнув головой, сочно и звонко цокнул языком, как сделал бы любой кавказец, желая без слов выразить презрение...

– Ну наконец-то!
– крикнул Захар, когда Митя спрыгнул в люк.
– Не прошло и полгода! Что, Вакулидзе, уср...ся?

"Я могу тебя одолеть. Я могу".

Борт 202 уже летел вниз по улице, к поднимающемуся в просвете между домов дымчатому утреннему хребту. Пока выезжали на шоссе, пока плыли в бойницах увитые туманом горы и мелькали колхозные яблони, Митя ждал хриплого окрика рации: "Двести второй, двести второй, ответь сотому!" Если Трясогузка уже настучал, дежурный может вернуть их, снять Митю с караула... что бывает за презрительную мину в адрес замполита?

Весь день в карауле он был хмур и неразговорчив. День как день, прохладный и сырой. В сторожке неизбывный солдатский треп, на посту тишина. В поле время от времени голоса птиц, в трубах газовое урчание. Каждый шаг по насыпанному на площадке гравию отзывается громким хрустом.

– Че молчишь, будто х...в в рот набрал?

О чем говорить, если завтра после караула его ждет разборка с Контуженым? Если б только разборка... На этот раз не обойдется отданием чести фонарным столбам. Митя помнит его глаза. Вцепился! В глазах клыки вместо зрачков. У него талант. Каждый может ненавидеть - но вот так, не переводя дыхания...

Разводящим заступил тот самый Леха-качок, выбежавший когда-то из дыма с железобетонными объятиями, с рассказом о том, как он думал, что - все, на хрен, все! Теперь это был другой Леха.

– Ну-ка, воины, - говорил он, напрягая шею, и слова выходили такие же мускулистые, как сам Леха, - почапали на пост.

Петька был его лучший друг, и вдвоем они составляли пренеприятнейший дуэт.

У ментят свой космос. Механика его близка к армейской, но все-таки устроен он иначе. В караулах они шли за старших, и им хотелось, чтобы космос функционировал в привычном режиме. Солдаты перестали быть "братками", и спасение из горящего здания выглядело в новых пересказах по-новому: "Отсиделись, пока бойцы не подъехали, и вышли". Вообще же они были в растерянности: как теперь обращаться с "бойцами" - не-зэки, не-гражданские, но и как с равными, тоже нельзя.

Ночь пережили, как обычно. Поутру тоже, как обычно, сидели, глядя на поворот трассы, из-за которого должен был появиться БТР со сменой. Отдыхающая и бодрствующая смены караула - на крылечке сторожки, заступившая - вдалеке на белых от инея газовых трубах. Солнце покатилось над горой и поднялось. Захлопотали намерзшиеся за ночь воробьи. Желающие умылись из алюминиевого умывальника. Вот, собственно, и начался следующий день. Время потекло, загустело и застыло вовсе. Не было желанного БТРа. Ни в девять, ни в десять, ни в десять тридцать. Не было. Они рассказали друг другу все, что могло вызвать хотя бы малейший интерес. Про баб, про службу, про баб своих знакомых на "гражданке", про службу приславшего письмо кореша. Анекдоты, наконец. Традиционно матерились в адрес опаздывающих.

Не было БТРа. Все сделались злыми по-настоящему и замолчали. Желудки завели свои ворчливые мантры, требуя завтрака. У курильщиков подошли к концу сигареты. На трассе из конца в конец ни одной машины, ни одного навьюченного осла, плетущегося за хозяином. Единственное развлечение - наблюдать, как рожает старая дворняга Зухра. Еще с ночи обосновалась в кустах, притащила сюда любимую тряпку. Вела себя необычно, заглядывала в глаза, будто просила поесть, но консервные банки так и остались не вылизанные. Проходящие мимо на пост и с поста смены встречала коротеньким поскуливанием, будто окликала. К утру начала.

– Зухра рожает, - объявил кто-то, входя в сторожку.

– Уже трое, - доложили через два часа.

Утром их было пятеро, попискивающих комочков, а Зухра все еще тужилась, канатом натягивая шею, все еще кряхтела и вздыхала по-человечьи. Никак не могла разродиться шестым.

Что-то в конце концов легло в складки грязно-голубой тряпки, но так и осталось лежать неподвижно. Шестой родился мертвым. Зухра вздохнула облегченно, поднялась, постояла над выводком. Лизнула пару раз слепые мордочки и принялась за дело. Мертвого она сразу отнесла в сторонку, под соседний куст. Вернулась, взяла другого, живого - и отнесла туда же. Еще раз вернулась, взяла еще одного... Они пищали вовсю, Зухра же бегала усталой рысцой туда и обратно, деловито помахивая хвостом.

На подстилке их осталось двое. Тогда Зухра остановилась, подошла к ним вплотную и легла, выставив длинные сосцы. Щенки - шерстяные компасы - мигом развернулись в нужную сторону и, уткнувшись ей в живот, замерли. Ожидающий смены караул наблюдал за происходящим красными воспаленными глазами.

– Помирать отнесла, - зевая, кивнул Тен на дальний куст, под которым копошились и разрывались от писка "ненужные" щенки.
– Пойду упаду. Приедут, разбудить не забудьте.

Курильщики докурили по последней сигарете. Пищали щенки. Трасса была пустой.

– Вон, едут, пидоры!

Из-за утеса вырулил БТР.

Все поднялись, потягиваясь и радостно матерясь: "О! .... .... .... наконец-то!"

Но из подъехавшей "коробочки" вынырнул один водитель.

– О так от!
– противно кричал он, кривя издевательскую улыбку. Закатайте-ка обратно, пацаны! Куда собрались? Не-ет, покараульте еще немного, на бис, до вечера, а то и... уж как получится...

– Не п...ди!

– Ну где они там? Пусть вылазят!

– Устроили тут! Хазанов выходной, бля!