Он потянулся к ее запястью.

Она спросила:

– Твоя рука?..

И он убрал руку ей за плечо, хотел обнять.

Она вывернулась:

– У тебя что-то с?..

Он потряс головой, прижимаясь к ее волосам, влажным, прохладным, лизнул их.

За его спиной ветер тоже был прохладен. Кожа у нее под волосами горячее его языка. Он умостил руки в натопленную пещеру между их телами.

Она отодвинулась:

– Твои руки!..

Вены змеились в волосах дождевыми червями. Кожа цементно суха; костяшки раздуты мозольной коростой. Тупые большие пальцы жабами легли ей между грудей.

Она насупилась, придвинула кулачок к его костяшкам, замерла.

Она была морем подлунным; пальцы его – шишковатыми полуостровами. На оконечности каждого – ободранная, изгрызенная хитиновая развалина.

– Ты?.. – начал он.

Нет, они не искалечены. Но они… уродливы! Она подняла глаза. Заморгала, и они заблестели.

– …ты знаешь, как меня?.. – Он вдруг осип. – Кто… я?

В лице ее не было тонкости, но в улыбке, покаянной и уместившейся в основном между лбом и эпикантусом, – растерянность.

– У тебя, – сказала она, полногласно и церемонно (но кое-какие обертоны ветер все же стер), – есть отец. – Она тепло прижималась бедром к его животу. Воздух, до сей поры вроде мягкий, ножом разжимал ему ляжки. – У тебя есть мам!.. – Это он щекой прижался к ее губам. Но она отвернула лицо. – Ты… – она бледной рукой накрыла его ручищу (такая маленькая обезьянка – а такие громадные руки, ласково сказал кто-то. Он запомнил) у себя на ребрах, – прекрасен. Откуда-то пришел. Куда-то идешь. – И вздохнула.

– Но… – Он сглотнул все, что застряло в горле (он был не настолько мал). – Я потерял… не знаю что.

– Ты стал нынешним из-за того, что было, – продекламировала она. – Ты станешь будущим из-за того, что есть.

– Я хочу что-то вернуть!

Она завела руку назад, прижала его к себе теснее. Холодный колодец между его животом и ее поясницей схлопнулся.

– А чего у тебя нет? – Она оглянулась через плечо. – Тебе лет-то сколько?

– Двадцать семь.

– А по лицу гораздо моложе. – Она хихикнула. – Я думала, тебе… шестнадцать! А по рукам гораздо старше…

– И мерзее?

– …бессердечнее, чем, пожалуй, на самом деле. Ты где родился?

– Нью-Йорк, север штата. Города ты не знаешь. Я там пробыл недолго.

– Скорее всего, не знаю. Далеко ты забрался.

– Был в Японии. И Австралии.

– Образованный?

Он засмеялся. Его грудь сотрясла ей плечо.

– Год в Колумбии. Еще почти год в двухгодичном колледже в Делавэре. Диплома нет.

– Ты в каком году родился?

– В тысяча девятьсот сорок восьмом. В Центральной Америке тоже был. В Мексике. Только что из Мексики и…

– Что ты хочешь изменить в этом мире? – продолжила декламацию она, отведя взгляд. – Что сохранить? Чего ищешь? Чего бежишь?

– Ничего, – ответил он. – И ничего. И ничего. И… ничего – по крайней мере, я не в курсе.

– У тебя нет цели?

– Хочу добраться до Беллоны и… – Он усмехнулся. – Цель – как у всех… ну, во взаправдашнем мире: пережить еще секунду, не лишившись разума.

Еще секунда миновала.

– Правда? – по правде переспросила она, отчего правдиво было бы признать, что слова его были искусственны (а в мыслях: разум ежесекундно под угрозой). – Тогда радуйся, что ты не просто персонаж, начирканный на полях чьей-то потерянной тетради: ты был бы скучен смертельно. Тебе что, вообще незачем туда идти?

– Добраться до Беллоны и…

На этом он умолк, и она сказала:

– Можешь не говорить. То есть ты не знаешь, кто ты? Выяснить это – слишком просто, необязательно переться сюда аж с севера штата Нью-Йорк через Японию. Аххх. – И она осеклась.

– Что?

– Ничего.

– Что?

– Ну, если ты родился в сорок восьмом, ты старше двадцати семи.

– То есть?

– Да блин, – сказала она. – Не важно.

Он медленно поколыхал ее локоть.

Она сказала:

– Я родилась в тысяча девятьсот сорок седьмом. И я гораздо старше двадцати восьми. – Она снова ему поморгала. – Но правда, это не важ…

Он откатился прочь по шумной листве.

– Ты знаешь, кто я? – (Ночь была эдакого цвета – облако пополам с ясным светом.) – Ты пришла сюда меня искать. Можешь сказать, как меня зовут?

Холод маслом растекся по его боку, где прежде была она.

Он повернул голову.

– Пошли! – Она села, и волосы ее зазмеились к нему. В лицо ему бросилась горсть листьев.