— Но ведь это…

— Да, я знаю. Это платье послушницы. Именно его ты мне и должна дать, — твёрдо произнесла в ответ и развязав пояс, сбросила кафтан на постель, принимаясь за завязки платья.

— Да, лэра.

Когда с переодеванием уже было практически закончено, в дверь комнаты постучали.

— Айвири, — раздался знакомый голос отца. — Нам надо поговорить.

Слуги доложили? Возможно. Мой длительный поход и не слишком здоровое состояние могли, несмотря на запреты, побудить их доложить обо всём князю.

Но я ставила на мачеху. Она же обещала рассказать всё отцу, пожаловаться и выставить ненавистную падчерицу виноватой. Вот и выполнила свои угрозы.

В любом случае я была даже рада, что он пришёл. Нам действительно стоило поговорить и объясниться.

Оставалось надеяться, что отец меня всё-таки услышит.

— Оставь нас, пожалуйста, — произнесла я, взглянув на служанку и поправила тугой воротник тёмно-синего платья из грубой ткани, которая привычно покалывала на коже, вызывая лёгкий зуд.

— Да, лэра, — с поклоном произнесла Тиа и поспешила к двери.

Отец стремительно вошёл в комнату, махнув служанке, чтобы уходила и недовольно осмотрел меня с ног до головы.

— Айвири, ты выглядишь…

— Как послушница, — оборвала его я, убирая косу за спину и приглаживая ладонями чуть измятую юбку платья. — Которой и являюсь всю свою жизнь.

Скривился, словно у него зуб разболелся и спросил, плотно закрывая за собой дверь.

— И куда ты в этом собралась?

Всё ясно. Разговор предстоял долгий и тяжелый. Он уже готов к борьбе и моему проигрышу. Заочно.

— В обитель.

— Думаешь, Ларкас позволит тебе? — насмешливо поинтересовался отец, проходя вглубь комнаты и присаживаясь в кресло.

Это было немного… обидно.

— Нет, не думаю. Я не дура, отец, и понимаю, что княжну Айвири ликаны из замка не выпустят.

— Я никогда не считал тебя дурой, дочка. И рад, что ты понимаешь всю тяжесть сложившейся ситуации. Поэтому прекращай дуться, переодевайся назад и пойдем.

Он считал, что это просто блажь? Что я всего лишь набиваю себе цену? Ох, папа… что же ты делаешь? Ведь ты совсем меня не знаешь… Никогда не знал. Вполне возможно, я для тебя всё та же худенькая девятилетняя девочка, которая ушла в обитель много лет назад.

— Нет, — спокойно ответила я, поворачиваясь к нему боком и принялась аккуратно расставлять склянки, наводя порядок в саквояже.

Баночки, конечно, сделаны из специального ударопрочного стекла и не побьются в пути, но звенеть будут противно.

— Айвири, ты не понимаешь…

— Нет, отец, это ты не понимаешь. Помолвки не будет.

«Настойки из пустоцвета сюда, экстракт боярша сюда, а вот этому сбору тут делать нечего… поставлю рядом с мешочком сухих трав…»

— Она фиктивная.

— Никакой не будет.

«Мазь из каучиного дерева положить сюда, а настойку из горевесника в этот кармашек…»

— Айвири, — голос отца стал жёстче.

Князь Рогнар очень не любил, когда ему перечили. Даже если это любимая дочь, которая обычно своеволием не страдает.

Мало того, что возражала, так еще и игнорировала, полностью сосредоточившись на своих склянках.

Интересно, если бы я с самого начала стала ему перечить, отстаивать свою точку зрения, показывая характер, которого не было, его отношение бы ко мне не изменилось?

Глупые мысли, неправильные. Не о том сейчас стоило думать. Но я была слишком взвинчена, чтобы прогнать их до конца.

— Я не буду участвовать в этом обмане, — выпрямляясь и захлопывая саквояж, повторила ему. — Не стану играть.

— Если ты думаешь, что князь Аули будет против, то ты ошибаешься.

— А княжича вы спросить забыли и выбора не оставили, — усмехнулась я, оборачиваясь.

Непокорный локон выбился из косы и упал на лицо. Я привычно сдунула его, продолжая смотреть на отца. Прямо в глаза. Не боясь и не стесняясь.

— Княжич Аймат должен ответить за свой проступок. И его отец думает так же.

Князь никогда не ошибается. И уверен в своём слове. Хорошее качество для правителя, но не для отца.

— Нет, не должен, — возразила я, срывая невесомую шаль со спинки стоящего рядом стула и аккуратно складывая. — Никто не обязан играть в эти игры.

— Айвири!

Появились металлические нотки. Он даже руки скрестил, закрываясь от меня.

Больно? Немного.

И тяжело.

Раньше в разговоре с ним я испытывала вину, за то, что родилась такой, за печать, за само своё существование. Сейчас вина тоже была, но совсем чуть-чуть.