Но тогда, прячась в темном, неуютном холодном закутке под лестницей, я думала совсем о другом. Я не могла заплакать на глазах красивых принцесс и принцев и показать «высшему свету», как мне казалось, еще одну слабость помимо той, что я недостаточно мила для главной роли.

Слезы злости, они ведь самые стимулирующие, да? Обревевшись до красных щек, я сильно сжала кулаки, так, чтобы ногти больно впились в ладошки, и вышла.

Да, я не была самой красивой девочкой в классе, самой высокой и милой. Мне не помогали носить портфель мальчики, и монобровь уже становилась проблемой. Меня не одевали модно и дорого, не покупали мне геймбоя, я до сих пор носила странные высокие хвосты и широкую челку, которая, закрывая маленький лоб, сама становилась одной сплошной бровью.

И пусть я была именно такой, но существовало кое-что еще – я не собиралась проигрывать.

Наплевав на дополнительные занятия, я молча оделась и ушла домой, хотя родители наверняка еще не вернулись с работы, а ключей у меня не было. Но оставаться там, где меня не приняли, отчитали при всех, я физически не могла.

Сейчас я назвала бы свои действия протестом, самоуважением и другими умными словами. Но тогда я чувствовала себя брошенной девочкой, почему-то виноватой в том, что выглядела не так, как кому-то представлялось, виноватой, потому что для нее не сделали костюм, а, возможно, вообще забыли про ее существование.

Спустя пару часов на пустой площадке около дома меня нашла мама, рассерженная, нервная и сильно встревоженная. Видимо, подобное характерно для нас, женщин. Мы настолько сильно любим и переживаем, что, когда все заканчивается хорошо и, например, ребенок находится, мы не только радуемся, но и всю свою скопившуюся злость вываливаем на него.

В тот вечер мы очень долго разговаривали, лежа вдвоем в кровати. Мама пыталась объяснить своей любимой дочке, почему в мире так много значат внешность и чужое мнение и почему взрослые могут так поступать с детьми. Это оказалось не так-то просто, поэтому мама выбрала другой метод. Она предоставила мне выбор: идти путем, на который укажут другие люди, позволив им решать за тебя, надеяться на них и перекладывать ответственность за случившееся, или делать все самой.

В день премьеры нервничали все. Особенно директриса, которая сначала усаживала гостей, потом позвонила моей маме узнать, где это мы и приедем ли вообще. Она говорила, что «у нас ведь такое событие», а костюма у меня нет, что если мы сорвем спектакль, меня отчислят, и еще что-то про ответственность и «взрослые ведь люди». Учителя тоже волновались и, размещая телевизионщиков, на всякий случай предупреждали, что возможна «альтернативная версия» спектакля и они удивятся. А я, сидя под той самой лестницей, которая ведет в подвал, сжимала кулаки так сильно, что на ладошках оставался след от ногтей.

За пять минут до начала мы с мамой зашли в комнату рядом с актовым залом, где все красились и репетировали роли. Я уже была загримирована и одета в абсолютно ужасно-страшный костюм настоящей Бабы-Яги, который мы сделали из всего, что нашлось в доме. А мои сжатые губы отчетливо давали понять, что повторять свои слова я точно сейчас не буду. Я приготовилась и точно не собиралась проигрывать.

Начался спектакль, ребята постепенно выходили на сцену, и чем меньше оставалось в комнате человек, тем сильнее становился мой страх. Пропадал голос, лицо побледнело так, что тени на нем смотрелись ужасающе, а в одном месте на ладошке даже проступила кровь. И тут в комнату вбежал Ким.

Я не знаю, как точно устроены дети, но определенно лучше и продуманнее взрослых. Никаких громких слов и пафосных напутствий. Он просто меня крепко-крепко обнял. Вот и все.

Когда пишу эти строки, я плачу. Мне так хочется, чтобы каждый хотя бы раз в жизни в момент такого страха ощутил, как его обнимает человек, который верит в вас безусловно, ради которого не нужно выигрывать.

P. S. Спектакль прошел отлично. Нам громко хлопали и даже дарили цветы, а через две недели на Первом канале вышел сюжет про наш сад-школу и спектакль. И единственным персонажем, которого показали, оказалась Баба-Яга. Не потому, что сыграла она лучше всех, а потому что для нее одной это был не просто спектакль.

Мне кажется, что наши детские комплексы постоянно живут с нами. Но мы боимся не барабашек под кроватью, не темноты и не шорохов. На самом деле наш самый большой страх, который пробирает нас до самого нутра, – это проснуться в постели с человеком, который нас не любит. Но которого любим мы.

Эта история началась, когда мне было около двадцати двух лет. Тот самый возраст, когда нам кажется, что мы уже неплохо разбираемся в жизни и потому можем смотреть на остальных людей чуть свысока. У нас уже есть работа, деньги и даже немного личной власти. Совсем немного. Например, мы можем пойти в клуб и нам не нужно отчитываться перед мамой, во сколько мы вернемся. Все-таки не так уж и мало, правда?

Я работала в издательстве, имела должность, выпускала неплохие проекты и, как мне казалось, являлась безоговорочной хозяйкой своей судьбы. Детские комплексы отошли в сторону, размер носа волновал гораздо меньше, а брови я разделила. Теперь я имела грудь, умение накладывать макияж так, чтобы скрыть недостатки, и острый язык. Я долго его тренировала, и все потому, что когда растешь не самой популярной девочкой, отчетливо понимаешь: добиться своего возможно не мытьем, так катаньем.