Понятно, что это романтическое описание, но только в некоторой степени, поскольку интуиция и спонтанность заслуживают уважения, когда речь идет о творчестве. Вдохновение может обрушиться с такой внезапностью, что трудно окажется принять от вселенной мысль, которая выглядит необычной, странной, ужасающей, хотя и способной решить ту проблему, что находилась перед вами все это время. Конечно, в основе этого вдохновения, как правило, лежит масса повседневной работы, помогающей возникать подобным мыслям: механическая практика какого-нибудь ремесла, повышенное внимание к последнему слову техники, конфронтация, необходимая для развязывания некоторых узлов, осознанное внимание к миру, на который вы смотрите каждый день. Такого рода деятельность свойственна экспертам в любой области, и они занимаются ею даже тогда, когда нет нужды в какой-либо экспертизе.

Я могу вспомнить, когда в первый раз в жизни идея пришла ко мне прямиком из воздуха. Было мне тогда 5 лет, и предполагалось, что я сплю после обеда (именно в это время начинаются лучшие приключения). Но вместо того чтобы спать, я выбрался из комнаты, прихватив с собой плюшевого медведя по имени Джингл, названного так по бубенчику в его ухе [11] . Хулиганства и моральный износ превратили звон скорее в щелчки, и я смог незамеченным пробраться в студию отца. Отец создал для себя роскошную (в понимании ребенка) студию в гараже за домом – мы жили тогда в городке Тарритаун штата Нью-Йорк. Это было его рабочее место и одновременно святилище. Он был художником, аниматором, кинематографистом и иллюстратором, поэтому студия до стропил была набита книгами, бумагами, матовым картоном, кусками холста, тюбиками с краской всех размеров и разновидностей, коробками с угольными карандашами, пастелью, цветными карандашами, чертежными перьями, инструментами и линейками, а также размещенными повсюду фотографиями и картинами, которые его вдохновляли.

Тут имелось все, в чем мог нуждаться любопытный ребенок с творческой жилкой, и у моего отца было лишь несколько правил для меня, если я хотел там находиться. Среди них – общее требование не слоняться там бесцельно и без присмотра и только один специфический запрет, который не снабжался никакими «если», «но» или «вдруг»: НЕ ТРОГАТЬ БРИТВЕННЫЕ ЛЕЗВИЯ. Для родителя мудрость этого правила очевидна. Но для ребенка… Отец мог бы с тем же успехом сказать, что эти лезвия сделаны из сладостей для Хэллоуина и денег зубной феи, поскольку каждый раз, когда я заходил в студию, они начинали звать меня из коробки, стоявшей на огромном рабочем столе. Однако до того дня я держался на расстоянии. Я ценил доступ в это волшебное место больше, чем любые мифические силы, которые могли обитать внутри маленьких пластинок из заточенного адамантина.

Но вот меня посетило озарение по поводу Джингла. Оно пришло как раз тогда, когда я боролся со сном (версия сидения с удочкой у реки для меня пятилетнего), и оно требовало использования этих лезвий. Джингл был стар, его правый глаз потерял форму после вечера, проведенного слишком близко к очагу, бубенчик не звенел, подушечки на задних лапах отвалились, и я захотел создать картину медведя, каким я получил его когда-то, когда он был с иголочки.

Я стащил кусок плотной цветной бумаги с полки и расстелил его на столе отца. Положил Джингла в центр листа и аккуратно очертил его фигуру. Потом нарисовал черты лица. Я хотел, чтобы люди знали, кто это, и поэтому написал так хорошо, как только мог (конечно, не очень хорошо), Jingle на одной ноге и Savage на другой. Надпись, которую я изобразил, можно уподобить попытке заговорить с полным ртом, только визуальной. Дальше я пририсовал подушечки на лапах. Я делал так несколько раз на самом медведе, но всякий раз рисунок неизбежно стирался, поскольку жизнь у мишки была напряженная. Я смотрел, как черные чернила на рисунке высыхают, образуя подушечки, которые никогда не исчезнут, и сравнивал с остатками того, что можно было различить на ногах Джингла, и, должно быть, осознавал, что могу на самом деле превратить Бумажного Джингла во что захочу.

Но во что? В Пожарного Джингла? Я не знал. В Непобедимого Джингла с Разящим Ударом? Может быть.

Бумажный Джингл Сэвидж, около 1972 года

Есть одна истина по поводу любимых плюшевых игрушек из детства. Она стала для меня очевидной, когда я наконец сам обзавелся детьми: они являются отдельными от тебя объектами, но в то же время они часть тебя. Они в одно и то же время губка и зеркало. Своего рода проекция. Приключения, в которые вы их вовлекаете в своих играх, также и ваши приключения. На них вы проецируете все вещи: и те, которые хотите для себя, и те, что вам в себе нравятся, и те, что не нравятся.

Именно таким образом я и обошелся с Джинглом: я добавил ему модный голубой жилет, броский пояс с золотой застежкой и символ Супермена на груди куда большего, чем надо, размера. Почему? Ну, очевидно, это были те штуковины, которые я хотел себе. Я желал быть супергероем. Я хотел… быть одетым как Мясоголовый из сериала «Все в семье» (в свою защиту могу сказать, что это было начало 70-х).

С каждой новой деталью Бумажный Джингл становился все более и более реальным. Все более похожим на меня. Но он оставался в ловушке прямоугольника плотной бумаги, он был только рисунком. И если я хотел, чтобы он полностью воплотился – и боже, я же хотел! – я должен был освободить его из этой бумажной тюрьмы. Именно в этот момент песня сирен, издаваемая бритвенными лезвиями с односторонней заточкой, наконец добралась до моих ушей. Все, что мне нужно было сделать, – вытащить одно из коробки, снять защитную бумажную упаковку и осторожно провести по границе тела Джингла, после чего он станет не просто картинкой плюшевого медведя, а медведем в форме картинки, моим медведем, Джинглом Сэвиджем. Для моего пятилетнего разума он сделался бы реальным. Так что я не устоял перед искушением, и Бумажный Джингл Сэвидж был освобожден.

Я рванулся в дом, чтобы показать результат труда папе, наплевав на все последствия. Полагаю, я думал, что он решит, что я использовал ножницы. Но он немедленно увидел по характерному надрезу, что я пустил в ход бритвенное лезвие, чтобы впустить медведя в трехмерный мир. Как взрослый я могу сказать, что впечатлен тем, как пятилетний я управился с контурами, по которым нужно было вырезать. А в тот момент я был большей частью удивлен (и испытывал облегчение), что папа не впал в ярость. Фактически он был чуть ли не счастлив, увидев мое творение, и даже вставил его в рамку – именно по этой причине Джингл со мной до сего дня.

Думаю, причина, по которой я избежал наказания, заключается в том, что, нарушив главное правило студии, я на самом деле использовал студию правильным образом: я пришел туда с конкретной целью и определенно не слонялся там просто так, поскольку воплощал в жизнь идею. Это был первый раз, когда мое юношеское любопытство привело меня к созиданию, а не к банальной шалости. Именно этого простого сдвига только и ждал мой папа. Когда тот произошел, правила изменились, я получил больше доверия и новый уровень допуска. И, хотя я об этом тогда не знал, в моей жизни началось время творческих исследований.