Хоть и условно, но все же этот памятный аукцион действительно, можно сказать, завершил советский период и положил начало истории современного российского искусства. После аукциона ландшафт нашего отечественного искусства радикально изменился.

Во-первых, исчезла сама подоплека деления искусства на официальное и неофициальное (что повлияло на художников очень сильно и часто совсем не так, как они рассчитывали). Во-вторых, наше арт-пространство на какое-то время практически «опустело», так сказать, расчистилось. Одни художники (на волне коммерческого и социального интереса мирового сообщества к процессам перестройки в СССР) уехали из страны, а другие замолчали… Потому что оказалось, что в условиях отсутствия запрета им просто нечего сказать!

Девяностые и двухтысячные – это уже совсем другая история, другие имена, другой «пафос высказываний» и, конечно, совсем другой контекст. На смену «диктатуре власти» пришла «диктатура денег», и это оказалось испытанием как бы не пострашнее «партизанских идеологических войн». Художники с удивлением обнаружили, что если диктат советского чиновника их возмущал и озлоблял, то «пресс» наживы и нового мещанства просто убил во многих из них само творческое зерно. Впрочем, повторюсь, это уже совсем другая история, и речь о ней надо вести не на языке «прошлого», а на языке «будущего».

Я по старой памяти являюсь участником нескольких бизнес-сообществ. И мне, бывает, звонят всякие менеджеры с вопросами и предложениями. Есть вполне адекватные, подготовившиеся к разговору товарищи. А есть и такие персонажи, что только диву даешься… Причем задают они одни и те же тупые вопросы (ну зайди ты, посмотри хоть какую-то информацию обо мне, прежде чем звонить… Чтобы не выглядеть идиотом).

Так вот. Позвонила одна такая дама и спросила, чем я занимаюсь. Сказал – художник. Ответила: «Хм… Значит, ничем особо не занимаетесь… Да-а-а… А поучиться-то бизнесу не хотите? Это ведь для вас все-таки какое-никакое развитие будет…»

Я себя почувствовал, как Шемякин на собеседовании в КГБ перед высылкой из СССР… Или Бродский на судилище за тунеядство… Приятно, конечно, в такой-то компании, что тут сказать… Самооценка сразу (как у настоящего жалкого русского интеллигента) взлетела до небес… На волне жалостливого и слегка укоризненного (а самое главное, искреннего) презрения «делового человека». Вот, думаю, сейчас голос в трубке наберет силу и еще увереннее произнесет: «Хоботов – это мелко!»

Оно-то, конечно, да, «гравировать имена победителей – работа, требующая самоотречения». А, впрочем, чего я придираюсь? Это, наверное, говорю не я, а мой вакуум – ведь «какое-никакое развитие» никому не помешает, даже такому бесполезному персонажу, как художник.

Гуляю я, значит, по Пушкинскому музею, по выставке LOUIS VUITTON. Наслаждаюсь проникновением современного буржуинского искусства в души соотечественников. Вдруг подходит ко мне женщина и говорит: «Здравствуйте, Денис! А можно с вами сфотографироваться? Я ваша читательница, очень внимательно читаю все, что вы пишете». Тут подходит еще одна и тоже говорит, что читает… И еще кучу лестных слов. Признаться, приятно это, чего уж тут…

Я краем глаза вижу: смотрительница подозрительно поглядывает и так громким шепотом – дескать, что за перец? Артист, что ли? Мои читательницы возмущенно: «Какой артист, вы что! Это известный искусствовед!» – «А-а, искусствовед… Ну, это лучше, чем артист», – изрекает служительница музея. А потом строго так спрашивает: «Вы, судя по всему, товарищ серьезный. Как относитесь к современному искусству?» Хорошо, говорю, отношусь. «Вот, сразу видно, умный человек, не то что некоторые тут…» – и уходит.

Я, распираемый чувством собственной важности, с гордо поднятой головой выхожу на центральную лестницу. Неожиданно подбегает мальчик лет семи и громко кричит: «Мама, смотри, я узнал этого дядю, он тут самый главный!» Ну, думаю, вот она, слава. Даже дети признают твое величие – шепчет в экстазе мой воспаленный гордыней мозг. «Почему главный, Сашенька?» – спрашивает мальчика мама. «Потому что у него самая желтая рубашка! У нас во дворе дяденьки таджики говорят, что у кого жилет желтее, тот и главный. А у этого целая рубашка. С кампюшоной. И ботинки тоже. Значит, он главнее!»

Все. Занавес. Артист, ё-моё… С кампюшоной.

Под гнетом разрушенных сладостных грез решил сходить поесть. Нашел поблизости ресторан, сажусь на летней веранде у входа. Смотрю: место-то пафосное, много машин с мигалками, куча мужиков в строгих костюмах с портфелями… Видимо, любимый пищеблок московского чиновничества. И я… В желтых замшевых ботинках с бирюзовыми шнурками и желтой рубахе «с кампюшоной». Ну, думаю, ладно, этим-то прожженным циникам всякие глупости о «цветовой стратификации» явно в голову не придут.

И тут… Подходит один в костюме и спрашивает:

– Молодой человек, извините великодушно, а где вы шили ваши желтые ботинки, ведь они явно ручной работы?

Продолжение истории о цветовой стратификации случилось на следующий день, уже в Питере – прилетел из Москвы, чтобы на коллекцию Морозова посмотреть. Утром пошел в первый попавшийся торговый центр и купил себе шарф, бело-голубой – ну, холодно, блин, в Питере, одиннадцать градусов.

Иду по Эрмитажу. Никого не трогаю. Подходит мужик и спрашивает: