– Нет, дядюшка, – сказал я, не видя нужды упоминать о деревенских детях, которые едва ли могли его интересовать. – В лесу я ничего не видел.

Дядюшка с загадочной улыбкой отпил чаю и мечтательно вздохнул.

– Ничто не сравнится с ночным лесом, ведь правда, Эдгар? – произнес он.

– Правда, – согласился я, старательно изображая, что имею некоторое представление о том, каким бывает лес ночью.

– Что бы сталось с человечеством, если бы не деревья? – продолжал он. – Древесина, Эдгар, – это главный двигатель цивилизации. Из нее делается все, от плуга до бумаги, от колеса до дома, от рукоятки ножа до парусного корабля. Без деревьев человек был бы никем. – Дядюшка встал подложить дров в камин; языки пламени вскинулись ему навстречу и буквально выхватили полено у него из рук. – Если на то пошло, что отличает человека от животного убедительнее, чем огонь – чем умение использовать его тепло и свет? – На какое-то время мы оба молча уставились на огонь, загипнотизированные его танцем. – Древние скандинавы верили, что наш мир подвешен на ветвях исполинского ясеня. Ты знал об этом, Эдгар?

– Нет, дядюшка, не знал.

– Теперь будешь знать, – сказал он. – Северные лесные народы всегда по-особенному относились к деревьям. Ведь девственные дремучие леса служили им кладовой строительного материала, топлива и продовольствия… И в то же время эти леса, темные и таинственные, кишели медведями, разбойниками и бог знает кем еще…

– Вы хотите сказать… ведьмами?

В дядюшкиных глазах мелькнул огонек.

– Ведьмами, колдунами, чародеями, лешими, оборотнями…

– Оборотнями? – поперхнулся я.

– Почему нет? – пожал плечами дядюшка Монтегю. – Но суть в том, что северные люди почитали лес и почитали деревья – боялись их и им поклонялись.

– Дядюшка, а как они им поклонялись? – спросил я и взял с подноса печенье; сахара в вазочке уже не было.

– Полагаю, по-разному, – ответил дядюшка. – Римские историки рассказывают нам о священных рощах, о дубах, обагренных кровью…

– Кровью? – переспросил я, едва не подавившись печеньем.

– Ей с'aмой, – сказал дядюшка Монтегю. – В рассказах историков говорится о жертвоприношениях, в том числе человеческих. Кельты, например, обожали трофеи в виде голов побежденных врагов. Отрубленные головы они развешивали на ветвях, наверно, с такой же радостью, с какой твоя мамаша украшает елку на Рождество.

По-моему, ни кельтам, ни моей матушке эти занятия радости, скорее всего, не приносили. Дядюшка улыбнулся, заметив мое недоверие.

– Но зачем поклоняться деревьям? – удивился я.

– Затем, что они более достойны поклонения, нежели многое иное на этом свете, – ответил он. – Ты же знаешь, как долго живут некоторые деревья. Представь, сколько всего они повидали на своем веку. Кое-где на церковных кладбищах встречаются тисы, которым уже больше тысячи лет, они гораздо старше старинных церквей, возле которых растут. Корни у них в одном тысячелетии, а ветви уже в другом. Разве можно не застыть благоговейно при виде великолепного дуба, ясеня или вяза, стоящего одиноким скорбным великаном? – Он снова сложил перед собой кончики пальцев, из мрака сверкнула его волчья улыбка. – Кстати, я знаю историю как раз о таком дереве, – произнес дядюшка. – Хочешь, я тебе ее расскажу?

– Еще как хочу! – В конце концов, ради этого я и пришел.

– Боюсь, для тебя она будет немного страшновата.

– Бросьте, дядюшка. Пустяки, – смело сказал я, хотя в душе не был так уж в этом уверен.

В тот момент я походил на человека, который, дождавшись, пока его кабинка достигнет верхней точки колеса обозрения, начинает сомневаться, стоило ли вообще в нее садиться.

– Прекрасно, – сказал дядюшка Монтегю, глядя на огонь. – Коль так – слушай…

Сад со всех сторон окружала высокая каменная стена, окрашенная тут и там желтыми, серыми и нежно-кремовыми пятнами лишайника. С восточной стороны в стене были высокие, темного дерева ворота, к которым вела посыпанная гравием дорожка. На запад можно было выйти через небольшую арку, обрамленную двумя отчаянно колючими кустами; для этого следовало открыть калитку, выкрашенную полуоблезшей краской бутылочно-зеленого цвета и запертую на тяжелый кованый засов.

Калитка вела на выгон площадью около двух акров, с одной стороны ограниченный уже упомянутой стеной сада, с противоположной – зарослями боярышника, лещины и кизила, а с двух других – деревянной изгородью из уложенных на столбики жердей. Почти ровно посередине выгона росло гигантское и очень старое дерево.

Отец с гордостью указал на него, когда проводил для Джозефа ознакомительную экскурсию по роскошному новоприобретенному дому и примыкавшим к нему владениям. Отец Джозефа был обычно скуп на эмоции, отдавая, видимо, весь жар души своей работе, про которую Джозеф мало что понимал, кроме разве того, что она как-то связана с деньгами и их приобретением. Но, показывая Джозефу дерево, отец проявил несвойственную ему сентиментальность. Он неуклюже, но нежно обнял Джозефа за плечи и сказал:

– Видишь это дерево, сын? Этот древний вяз? Разве он не прекрасен – этакий великан! Ему, должно быть, уже много сотен лет. Сколько же всего он повидал на своем веку!

Джозеф не мог не согласиться, что древний вяз действительно прекрасен. Стоя посреди выпаса, он напоминал ему животное в загоне или, скорее, в вольере зоопарка – лишенное свободы, но неприрученное.

– У меня есть для тебя подарок. Надеюсь, он тебе понравится, – сказал отец и вручил Джозефу маленькую синюю коробочку, в которой, когда Джозеф ее открыл, оказались золотые карманные часы.