– Лепо [63] , – кивнул Святополк. – По весне велю князю Мстиславу выехать в Киев. Волынь ему дам. В Новгороде же посажу сына своего Ярославца.

– Воистину, велика мудрость великого князя, – льстиво заметил Путята. – Славен делами своими ты, княже, аки Владимир Красно Солнышко, аки Ярослав, Мудрым наречённый.

– Помолчи, боярин! Не люба мне лесть этакая! – Святополк недовольно поморщился. – Собирайся-ка лучше к ляхам в гости. Дщерь мою повезёшь ко князю Болеславу. А ты, друже, – с мягкой улыбкой обратился он к Туряку, – верно службу мне справил. За се дарую тебе шубу со своего плеча. С Ярославцем моим в Новгород тебя пошлю. Будь ему во всех делах советчиком. Млад ещё сын мой – подсказывай ему, как быти, направляй длань его на ворогов и непокорных. Ну, с Богом. Ступайте.

Бояре попятились к дверям, отбивая поклоны.

– Княже, на дворе у Жиряты людей крамольных споймали! – выпалил прямо в лицо Мстиславу молодой гридень Осьмушко. – Лихое рекли! Баили, будто тиуны твои в Ракоме [64] смердов обирают. И будто глад великий от сего грядёт в Новом городе!

Князь спокойно выслушал гридня, холодно, с виду равнодушно глядя на него. Разгорячённый взволнованный Осьмушко тяжело дышал. По челу его струился пот.

– Что за люди? – спросил наконец Мстислав после долгого молчания. – Вызнали? Откудова взялись?

Гридень испуганно захлопал глазами.

– Неведомо, княже. Молчат, супостаты.

– Ну, стало быть, поехали тогда к Жиряте, – со вздохом промолвил Мстислав.

– Ступай, коня выводи! – крикнул он челядинцу и, набросив на плечи алое корзно, вышел в сени.

…Новгород встретил князя всеобщим оживленьем: носились по широким улицам запряжённые тройками ретивых коней возки и сани, отовсюду слышался звонкий смех – наступила Масленичная неделя, время начала весны и проводов зимы. На высоком возке Мстислав увидел изготовленное из соломы чучело – Масленицу, божество плодородия, зимы и смерти.

Князь невольно пожал плечами. Странное причудливое сочетание: плодородие и смерть. Как одно и то же божество может означать добро и зло, радость и печаль, тепло и холод.

Чучело было наряжено в разноцветное тряпьё из женской одежды, к нему подвесили сковороду и блин – от блинов пошло и само название Масленицы.

Праздник, начавшийся накануне, будет продолжаться неделю, люди вдоволь наедятся, накатаются в возках и на конях, радуясь приходу долгожданной весны, а затем устроят Масленице пышные похороны. Чучело сожгут за городом на костре, вокруг которого станут водить хороводы, плясать, будут шутить, петь и призывать весну. Или не сожгут Масленицу, а разорвут её в клочья и разбросают солому по полям: по поверьям, это принесёт обильный урожай. В песнях Масленицу обзовут непременно объедалой, блиноелой, иногда – обманщицей, памятуя, что следом за Масленичной седьмицей наступает Великий семинедельный пост.

Народ веселился, но Мстиславу было не до веселья. Опять невесть откуда объявились в городе людишки с лихими речами. Видать, то Святополк из Киева всё норовит дотянуться до новгородского серебра и пушнины хищными своими лапами. Снова зреет – тихо, неприметно – смута. Обычно всегда так: ещё вчера веселились, пели, плясали, а сегодня схватили топоры, дреколья, ножи – и на мост, конец [65] на конец, сторона [66] на сторону. Новгородский люд вольный, чуть что не по нраву – тотчас выходит на брань. Стоит лишь искру зажечь – немедля огонь вспыхнет.

«Воистину, гнев людской огню всепожирающему подобен», – подумалось Мстиславу.

Понурый, сосредоточенный, молча чуть наклонял он голову в ответ на приветствия горожан.

Ехавшие впереди гридни с громкими окриками «Расступись!» оттесняли сани и телеги к обочинам дороги. Под копытами скрипел грязный черноватый снег.

Вереница всадников остановилась возле усадьбы старого дружинника Жиряты на Софийской стороне. Жирята, взяв в руку смоляной факел, провёл князя в тёмный сырой поруб, где прямо на земле сидели два мужика в простых домотканых свитах. Один из них, со всклокоченными густыми волосами и чёрной, как смоль, бородой, взглянул на князя смело и открыто. В очах его Мстислав уловил дерзость, а в скривившихся устах – презрение и насмешку.

– Кто таковы будете? – грозно сдвинув брови, спросил князь.

– А тебе что за дело? – отрезал чернобородый.

– Почто кривду рекли?

– А язык, князюшко, без костей.

– Как смеешь князю дерзить! – вспылил Жирята. – Плетьми бы тебя отходить!

– Мы, боярин, биты уже. Хошь полюбоваться? – Чернобородый встал, скинул свиту, стащил с плеч льняную рубаху и повернулся спиной.

– Во, гляди.

На спине полоняника виднелись багровые рубцы.

– Кто ж тебя отходил? – спросил неприятно поражённый Мстислав.

– А боярин Гюрята.

– Так ты что ж, холоп его?

– Как же! Взял весною прошлую купу [67] у боярина, а он ныне резы [68] уплатить велел. А с чего я уплачу? Уговора такого не было, чтоб нынче.

– Так ты, стало быть, холоп обельный [69] , раз купу выплатить не можешь? – прищурив око, спросил Мстислав. – Али врёшь всё?

– А чё мне врать-то? – недоумённо пожал плечами чернобородый.