…На Гаральдовом причале у ладей царило оживление. Здесь жители Новгорода выменивали у иноземных купцов мёд, меха, свечи на сукно, ценные ткани, изделия из серебра.

Мстислав остановил коня у гостевого подворья, где толпились германские торговые люди. Они поклонились князю до земли, а затем купеческий староста, высокий – на голову выше Мстислава, – полный и широкоплечий Альбрехт провёл его в свои покои, мрачные и тесные. В узкой и длинной палате, посреди которой на грубо сколоченном столе тускло мерцала одна-единственная свеча, стоял резкий запах вяленой рыбы. В высокой печи потрескивали горящие дрова. Свет осеннего дня с трудом пробивался в палату через затянутое бычьим пузырём маленькое оконце. Усадив Мстислава на покрытую сукном скамью, Альбрехт достал из обитого медью ларца грамоту с договором, загодя составленным вместе градскими старцами, посадником Павлом и германскими купцами, развернул её своими крепкими руками с толстыми пальцами, на каждом из которых сверкало по жуковине, и принялся читать:

– «Мир и дружба да будут отныне меж Новом-городом, Готским брегом и всеми германцами, кои ходят по Восходнему морю, ко взаимному удовольствию и той и другой стороны. А если, чего Боже избави, свершится в ссоре убийство, то за жизнь вольного человека платить 10 гривен серебра, пенязями или кунами, считая оных 2 гривны на одну гривну серебра…»

Выслушав германца, Мстислав принял из его рук грамоту, княжеский дьяк привесил к ней на кожаном ремешке вислую серебряную печать, после чего договор увезли на Ярославово дворище, а противень оставили купцам.

Князь долго беседовал с гостями [89] о Германии, о войне императора Генриха с римским папой.

Альбрехт, усмехаясь, рассказывал:

– Император хотел подчинить себе всю Италию, понастроить везде замков, изгнать из Рима папу Григория, а вместо него посадить на Святой престол Климента, своего епископа. Он вверг Германию в войны, которые опустошили казну, привели в упадок торговлю, по всей стране свирепствовал голод. А чего добился император? Стоял перед папой в Каноссе, босой, в одной рубахе, на морозе и каялся в грехах.

Мстислав молча кивал. Все эти давние уже события были ему хорошо известны.

Тем временем Альбрехт продолжал:

– Генрих хотел привлечь на свою сторону города, но не прислушивался к нуждам торговых людей и ремесленников. Его действия вызвали ненависть у народа, и даже собственные сыновья изменили ему. В конце концов его младший сын, по имени тоже Генрих, сблизился с врагами своего отца – князьями, папой и герцогиней Матильдой Тосканской, разбил войско императора и взял его в плен.

Мстислав со вниманием выслушал рассказ купца, расспросил о Швеции, об острове Готланд, где расположен был торговый город Висбю, и только вечером наконец простился с гостями.

К себе в Городище он вернулся, когда на землю уже спустилась ночь. Князь продрог в дороге, несмотря на то, что одет был в тёплый, подбитый изнутри мехом плащ-корзно, и теперь, когда очутился в своих хоромах, испытал приятное ощущение тепла.

В постели его ожидала не спавшая ещё Христина. Полная, рослая, большая, она навалилась на Мстислава, со смехом придавила его тяжёлым своим телом и, лаская пухлыми руками, стала упрекать:

– Забыл меня, князь. Больше месяца вдали от дома пропадал. Скучала по тебе. Русской молви выучилась, а тебя всё нет. – Она недовольно скривила алые губки. – Приехал – не навестил, сразу в дела окунулся, как в воду с головой. Но теперь… Не отпущу, никуда не отпущу. Признайся: грешил в Киеве?

– Да нигде я не грешил. – Мстислав с трудом вырвался из её объятий. – Не до того было.

– Ой, Фёдор! – Христина игриво погрозила ему пальцем (она любила называть мужа крестильным именем Фёдор, славянское Мстислав было непривычным для неё, иноземки). – Не лукавь. Правду говори.

– Да правда се сущая. На кресте хоть поклянусь, – засмеялся Мстислав. – Нашла тож о чём сказывать. Ты мне – княгиня, с тобой меня Всевышний соединил, никто мне более не нужен. Ни роба, ни дщерь боярская, ни тем паче любострастница какая. Я – князь. Разве дозволю себе во грехе тяжком погрязнуть?!

Христина положила голову ему на грудь.

– Не такой ты какой-то приехал. Иной. Раньше – проще, ближе ко мне.

– Ну вот, опять не такой. На тебя, Христина, не угодишь. То грехи мне неведомые приписываешь, то вдруг я иным стал. – Мстислав развёл руками.

– А я не дура, не думай. Догадалась. Власть ты почуял, возгордился тем, что князю Михаилу волю показал. На детей и смотреть не желаешь. Мальфрид болела, тяжко болела, а ты… Жестокий, и не спросишь о ней. Для тебя, кроме гусляра Олексы, никого на белом свете… А я… Я любить хочу… Власть – страшно от неё, от власти. Власть людей портит, порочит, чужими их делает.

Мстислав молча слушал жену и проводил рукой по её густым светлым волосам. Выходит, он совсем не знал эту женщину, ведь никогда не думал, что способна она догадаться о многом. И вовсе не так она и глупа, как ранее казалось ему, и, наверное, они с ней совсем разные люди.