Гладкий ответ. Никто из собравшихся нулов не мог догадаться, что на самом деле Земля объединилась в ненависти к Партассе и Пар-Хаворлему.

– Хоть я и считаю, что вы должны давить на Кастакору, требуя подкреплений, - взял слово Гэзер Ройфуллери, - однако думаю, вы поступаете разумно, но сегодня это не так. Я согласен, что восстание, охватившее всю планету, везде, кроме пограничных районов, очень трудно подавить.

– Как так?
– резко спросил Терекоми, у которого никогда не возникало проблем с подавлением сопротивления.
– Почему существует такое различие между планетами колониальными и пограничными?

– В Департаменте Психо-Контроля мы детально изучили этот вопрос, - ответил Ройфуллери.
– Представьте себе, что расширяющееся влияние Партассы - это огромный шар, увеличивающийся благодаря пространственным трассам, а не надуванию. Поверхность шара - это периметр наших территорий. Пограничные планеты, как вам хорошо известно, именно на них мы должны контролировать свои силы, Маршал. Когда планета окажется внутри периметра - другими словами, после ее усмирения, возникает Государство, а главные силы должны двигаться дальше.

– Это вполне очевидно, но...

– Такое сравнение с шаром позволит вам понять факт, продолжал Ройфуллери, проигнорировав замечание Терекоми, что чем больше Империя расширяется, тем слабее становится. По мере течения времени нам труднее собирать нулов и оружие с периметра для решения проблем внутри шара. Слишком сильный натиск на границы - и шар лопнет. Поэтому в последнее время некоторым восставшим планетам позволено обрести независимость. Относительно слабого удара хватит, чтобы вновь их покорить, но эти слабые удары обычно не окупаются. В будущем нам придется стараться сохранить то, что мы имеем. Советую запомнить эту лекцию.

Вечером Тоулер наконец освободился и сразу же нашел Элизабет. Обняв, он поднял ее и крепко прижал к себе.

– Жаль, дорогая, ты не слышала, что болтал сегодня Ройфуллери! Видимо, он забыл о моем присутствии или решил после сегодняшнего, что я не пойму. Мы хотим выгнать отсюда Пар-Хаворлема и получить вместо него честного Губернатора, но из слов Ройфуллери следует, что, если нам удастся вышвырнуть нулов, Империя не станет пытаться вернуться обратно. Земля не настолько важна.

– В это трудно поверить. Они слишком алчны, чтобы отказаться от чего-либо.

– И все же он это сказал. Цензура Пар-Хаворлема мешает узнать, как в действительности обстоят дела в империи, а она слабее, чем мы думали. О, Элизабет, если бы мы...
– Он оборвал фразу и спросил: - Почему ты улыбаешься?

– Тебе идет подобное настроение, - сказала она.
– Никогда я не видела тебя таким оживленным. Дорогой, будь внимателен, не подвергай себя опасности!

– Я не забочусь о себе, Элизабет, все мои мысли о тебе. Земля ничего не значит для меня, но ты - это все. Я готов на все, чтобы увидеть тебя свободной и счастливой. На все!

Они поцеловались так страстно, словно их жизнь зависела от этого.

– Гэри, дорогой, за последние дни я увидела тебя заново, - сказала она наконец, гладя его волосы.
– Глоток свежего земного воздуха пошел тебе на пользу... Знаешь, когда меня привезли сюда два года назад, я смотрела на вас всех, как на узников, пожалуй, даже презирала. Но теперь я вижу, что, по крайней мере, ты стоишь многого.

– Я же говорил, что во мне живет тигр, даже если я мяукаю, как кот, - полушутя сказал он, увлекая ее в кресло.

– Тогда надеюсь, ты не ошибся, говоря, что во мне тоже живет тигр. Понимаешь, я... никогда не просыпалась на самом деле. О, Гэри...

Когда он коснулся ее груди, она поцеловала его. У Тоулера закружилась голова.

– Элизабет, дорогая, - заговорил он после паузы, - я хотел бы поговорить с тобой на партассианском.

– Зачем?

– Из любопытства. Ты знаешь, что я о них думаю, но мне доставляет удовольствие говорить на их языке.

Он сразу переключился на этот другой язык, и сразу же ему показалось, что он понимает все иначе, словно способ восприятия подобно словам перенесся в иную плоскость.

– Это очень старый язык, Элизабет. Через некоторое время начинает казаться, что чувствуешь, насколько он стар. Не забывай, он уже существовал в такой форме еще до появления людей на Земле. Трудно в это поверить, правда? Для меня он стал почти физической силой, он формировал меня наравне с окружением.

– Я не хочу говорить с тобой на нем, - сказала Элизабет все-таки на партассианском.
– В нем нет тепла, которое я хотела бы тебе передать. Когда я говорю на этом языке, то понимаю, почему у нулов нет поэтов.