Но голос, что прогремел над ним, мог принадлежать только демону: хриплый, ужасающий рев.

— Стражу! Позовите стражу! Его нужно остановить!

И тогда Нарсиус побежал изо всех сил, побежал так быстро, как не бегал никогда в жизни, и завывающая, улюлюкающая толпа осталась где-то позади. Добежав до своего дома, он принялся отчаянно барабанить в дверь и молотил по ней кулаками, пока ему не открыли.

Как безумный, ворвался он в дом, ничего не видя перед собой, понимая только, что наконец-то спасен.

— Это Нарсиус, что-то он сегодня рано, — услышал он словно издалека. И другой голос, еще более тихий, позвал его откуда-то из темноты:

— Скорее, дитя мое, скорее входи! Что-то происходит на улице, там, наверное, небезопасно.

По-прежнему ничего не видя в полутьме, он сделал несколько неуверенных шагов по коридору — и вздрогнул, услышав, как лязгнул засов у него за спиной. Он оглянулся через плечо и увидел перед собой не старого слугу, а какой-то смутный, расплывчатый призрак с красными горящими угольями вместо глаз.

Женщина, которую он принял за свою мать, поднялась ему навстречу, протягивая испачканные в крови руки, и тогда он узнал ее: Зерити, демон сна и бреда, ужасная колдунья.

— Нарсиус, мальчик мой, зачем же ты меня боишься? — почти пела она, и руки ее бесконечно удлинялись, приближаясь к его шее, хотя сама ведьма не делала ни шагу. — Иди сюда, иди к своей мамочке! Что это у тебя в руках, сынок, кинжал? Ну-ка, дай его мне!

Дрожь прошла по всему его телу от прикосновения холодной как лед руки; он вслепую взмахнул своим ножом, отшатнулся, кинулся вверх по лестнице.

— Пресветлый Митра, да что ж ты делаешь! Должно быть, он сошел с ума! Стой, погоди!

— Чудовище! Посмотри, он ранил меня! Меня, свою мать!

Карабкаясь по ступенькам все выше, Нарсиус как мог отбивался от наседающих демонов. Те ужасные твари, что преследовали его на улице, были безобидными зверушками по сравнению с этими: словно гигантские клубки ядовитых шевелящихся змей или щупалец. У чудовищ были тысячи, десятки тысяч этих безобразных рук, и все они тянулись к нему, пытаясь схватить юношу. Он размахивал ножом с отчаянием загнанного зверя, но там, где он отрубал одно щупальце, немедленно вырастало два. Зеленая мерзость капала с них, стекала по ступеням.

Лестница кончилась. Он похолодел, почувствовав спиной закрытую дверь. Пнув лезущее на него чудовище, он рванул дверь на себя — и, к его счастью, она оказалась незаперта. Он плотно захлопнул ее за собой и в изнеможении сполз на пол. И снова прошиб его холодный пот, потому что сидел он не на полу, а на влажном, шевелящемся языке какого-то невообразимого монстра. Бело-желтые клыки частоколом смыкались у него за спиной, а язык подтягивал бедного Нарсиуса все ближе и ближе к жаркой бездонной глотке.

И опять он услышал тот же голос из немыслимой дали:

— Нарсиус! Бедное мое дитя! Эти кошмары добрались и до тебя…

Он провалился в звенящую тьму и не видел лица матери, склонившейся над ним. Она держала во рту порезанный им палец, а здоровой рукой тихо гладила светлую голову сына, шепча что-то бессвязное. Он спал.

Галеры плыли все дальше, а земли вокруг становились все глуше. Деревни появлялись все реже, пока наконец не исчезли вовсе; пустынные степи переходили в заросли кустов и небольшие рощи. Вскоре рощи сменились лесами, а леса, в свою очередь, превратились в непроходимую чащу, сплошной зеленой стеной встававшую по обоим берегам. И пока еще оставались признаки человеческого жилья, путешественников постоянно преследовали зуагиры. Они появлялись из степи или с холмов небольшими отрядами и пытались на полном скаку расстрелять галеры из длинных луков, но стрелы их обычно не достигали цели.

По мере того как степи сменялись холмами, берега и река становились все более безлюдными. Сначала им встречалось не более трех рыбачьих лодок за день, затем не более одной, затем они перестали попадаться вовсе.

Вода в реке тоже изменилась. Она стала угольно-черной; даже зачерпнутая в горсть, она больше не казалась прозрачной, оседая на коже мельчайшими частицами ила. Никакие лоты уже не могли достигнуть дна реки, она становилась в глубину гораздо больше, чем в ширину.

— Не следовало нам вмешиваться в дела зуагиров, — посетовал как-то вечером Турио, стоя на баке рядом с Конаном и с тоской оглядывая поросшие лесами холмы. — Я-то думал, что это просто дикари, а они, оказывается, держат в своих руках все земли к востоку от Стикса! Если нам придется оставить корабли и передвигаться далее верхом, мы можем горько пожалеть о той глупой стычке.

— Я хорошо знаю этих кочевников, — отозвался киммериец. — С ними невозможно поддерживать дружеские отношения, ибо нет у них мира даже между собой. Если бы мы могли хотя бы немного доверять им, я давно бы бросил корабли и отправился по суше. Но по счастью, я этого не сделал.

И все же какие-то следы пребывания людей в этих джунглях сохранились. Правда, они скорее пугали, чем обнадеживали. Поднимаясь все выше по реке, путешественники находили разбитые лодки или заброшенные, уже заплетенные травой и лианами маленькие хижины посреди леса. Возле таких хижин обычно можно было найти обломки ножей, осколки глиняной и стеклянной посуды, а также два или три черепа, побелевших от времени. Первое время, завидев на берегу такую хижину, солдаты требовали непременно высадиться и осмотреть все вокруг, но, убедившись несколько раз, что жилье давно опустело и заброшено, а его бывшие хозяева уже никогда не вернутся домой, прекратили подобные вылазки.