Шрифт:
ГЛАВА Х
ОЛСОН!
Он вернулся вечером вчерашнего дня, одиннадцатого февраля, окруженный ослепительным блеском. О чудо его появления и всего, что он нам привез! Перед ужином мы с Рокуэллом сидели за картами. День, тихий и ясный, прошел, а Олсон все не возвращался. Мы были подавлены. Мысленно я уже перебрал все возможные причины его задержки. Ждать дольше, казалось, невыносимо. Мы сидели за дурацкими картами, а мысли наши были далеко. Вдруг из ночной тьмы донесся отчетливый звук гудка. Мы выбежали из дому и впились глазами во мрак. Наконец далеко на воде удалось различить движущееся черное пятно. О боже, в бухту входил катер! В каком неистовом возбуждении мы помчались к берегу! Вот они все ближе и ближе — мужские голоса, огонек в каюте, очертания приближающегося судна. Вот они уже прямо перед нами, вот бросили якорь.
— Олсон, Олсон! — кричу я.- Это вы? Олсон!
— Олсон на борту,- слышится в ответ.- Как живете? Как мальчик?
Мы видим, как с судна спускают шлюпку, гребут к берегу. Приятно увидеть ладного молодого рыбака и пожать ему руку. Вновь и вновь шлюпка подвозит к берегу грузы, которые мы втаскиваем по длинной и скользкой полосе пляжа на сушу. Рокуэлл зажег лампу в избушке Олсона, подметает пол, растапливает печку.
К концу выгрузки я сам подвожу шлюпку к катеру. Меня готовы «принять». Шлюпка ударяется о борт, и над нами на палубе, слегка покачиваясь, возвышается мощная фигура Олсона. Медвежьи объятия! Олсон прямо сияет, сияет и тает, подогретый радостью возвращения и горячительными напитками. А шкипер мне знаком! Как же, ведь это Хогг, тот славный англичанин, у которого мы однажды обедали на рыбачьей базе. Спустившись в каюту, среди жары и дыма готовящегося пиршества мы дружески распиваем бутылочку.
О трезвенник, не толкуй мне ничего о твоих радостях! Я помню одну ночь: полуночный час, черная поверхность Ньюфаундлендского порта, мириады звезд над головой и на палубе развалившегося судна сборище полупьяных мужчин с израненными душами, произносящих жаркие слова прощания,- вспышка молнии, ударившей в серую равнину жизни, открыла им на миг страшную бездну. А теперь эта ночь в тихой темной бухточке залива Воскресения, окруженной безлюдными горами, дикой природой, эти крепкие люди, их буйные, вольные речи и крылатые пророческие видения, о боже! Мне кажется, трезвый взор, рассматривающий вещи при дневном свете, касается лишь бесцветной твердой поверхности, под которой скрыта истинная сущность жизни. Из жаркой каюты карабкаюсь по лесенке вверх, выше, выше, к вершинам мира. Ах, как освежает душу гуляющий на просторе холодный чистый ветер! Как близко над головой купол неба и звезды! Это не обыкновенный земной корабль, это палуба судна-метеора. Это я веду лунный корабль древних богов Севера.
Гребу к берегу, чтобы забрать Рокуэлла, подтаскиваю повыше выгруженное добро, и мы вдвоем возвращаемся на судно ужинать. Капитан изо всех сил хлопочет вокруг мальчугана, заявляет, что он замечательный гребец и заткнет за пояс своего папку, хотя и тот молодчина — здоровый, крепкий парень. Добряк этот капитан. Вот он снова протягивает мне бутылку, и я пью. Батюшки, это уксус! Глубочайшие извинения, и отыскивается то, что надо.
Мы едим, можно сказать, набиваемся до отказа! Наконец наша тройка, пожелав спокойной ночи капитану, гребет к берегу, Рокуэлл нагружен подаренными фруктами. Олсон, бедняга, так устал, что не в состоянии даже сдвинуть с места свой тяжелый груз, сложенный на берегу. Ну что ж, приходится поднатужиться мне, и мало-помалу все привезенное высокой горой нагромождается в избушке Олсона. На прощание еще чашка кофе со стариком, и, обменявшись короткими, но гневными речами по поводу войны, в гневе на человечество, заварившее такую кашу, мы расстаемся. Я отправляюсь домой, где уже спит Рокуэлл.
С утра сегодня ледяная ванна. Затем, не завтракая, мы с Рокуэллом набрасываемся на письма и посылки. Какое все-таки замечательное рождество! Вся постель завалена подарками, на столе гора писем. Мы разбираем почту, пожирая ее глазами, точно голодные тигры, которые в экстазе от добычи сперва только лижут пищу. Все утро и большая половина дня у меня уходит на чтение писем. Вокруг стоит немытая посуда, поели наскоро, что попалось под руку. (Дальше в дневнике целых две страницы занимает перечень подарков: книги, да еще какие, целая полка! шерстяные вещи и туфли на меху, ноты для флейты, плум-пудинг, конфеты, шоколад, папиросы и так без конца.) И всего этого примерно в семь раз больше, чем у нас было когда-нибудь в жизни. Ах, когда живешь в глуши, по-настоящему любишь друзей, и они тоже тебя не забывают. Но лучше всего письма: таких теплых и нежных писем я никогда еще не получал.
Четырнадцатое февраля, пятница
Дни мчатся, как ветер. Вчера и сегодня такая теплынь! Вся жизнь проходит теперь вне дома. Сейчас, когда я это пишу, дверь открыта настежь и теплый влажный весенний воздух входит внутрь, вытесняя запах скипидара. Сегодня я загрунтовал восемь холстов, шесть из них уже натянуты на подрамники. Во второй половине дня я писал этюды, расположившись на северном краю побережья, совсем близко от замерзшего водопада — гигантского изумруда удивительной формы.
Рокуэлл в превосходном настроении. Думаю, что расширение нашего меню после приезда Олсона будет ему очень полезно. В последнее время нам пришлось сократить потребление молока до одного бидона в два-три дня.
Зато теперь можно приналечь на рыбу, которой у Олсона столько, что церемониться нечего. Олсон заставил меня принять пятидесятифунтовый мешок муки в награду за труды во время его полуторамесячного отсутствия. Боюсь, что будет нелегкой задачей всучить ему потом крупу, которую я беру у него взаймы. Какой контраст представляет эта щедрая страна с подлой атмосферой Ньюфаундленда!
Семнадцатое февраля, понедельник
Три дня! А что произошло за это время? В первый день я как будто бы натягивал холст на подрамники и занимался грунтовкой. Весь второй день напролет писал с натуры. Погода была совсем летняя, сквозь деревья, роняющие бриллиантовые капли, светило солнце. И сегодня, начав ранним утром, еще до завтрака, я писал по сию пору, до одиннадцати ночи. Решил через несколько дней ехать в Сьюард. Появилась необходимость поскорее вернуться в Нью-Йорк. Сегодня сказал об этом Рокуэллу, и с этой минуты глаза его почти не просыхают. Он допытывался у меня о причинах отъезда, и мы обсудили положение до мельчайших подробностей. Он не хочет в Нью-Йорк и даже не хочет жить за городом где-нибудь на Востоке. Там ведь не будет для купания ни океана под боком, ни этого теплого пруда. И довод, что в любом другом месте у него будет с кем играть, не пересиливает его привязанности к этому краю.