— Паршивец, — не выдержала Джилл. — Ну и забирай!

Почуяв ее гнев, гном исчез в клубах холодного воздуха. Чуть не плача, Джилл быстро пересекла грязный двор и подошла к таверне. Полоски яркого света пробивались сквозь деревянные ставни. Держа ветки в охапке, она спустилась вниз по ступенькам и, поколебавшись мгновение перед дверью, проскользнула в комнату. Перед материнской кроватью стояла на коленях жрица в длинном черном платье. Голубая татуировка в виде месяца покрывала половину ее лица.

— Подбрось веток в огонь, дитя, — произнесла жрица. — Мне нужно больше света.

Джилл выбрала самые тонкие просмоленные ветки и осторожно поднесла их к огню, пылавшему в очаге. Пламя вспыхнуло, и тени заплясали по комнате. Джилл опустилась в углу на покрытый соломой пол и стала наблюдать за жрицей. Мама лежала очень тихо, ее лицо было мертвенно-бледным, по щекам сбегали капли пота. Жрица взяла серебряный кувшин с травяным настоем и поднесла его к материнским губам. Но у больной начался такой сильный кашель, что она не смогла сделать и глотка.

Джилл судорожно прижала к себе тряпичную куклу Хелеф. Ей захотелось, чтобы кукла ожила и заплакала, тогда бы Джилл пришлось утешать ее и держаться храбро, как взрослой. Жрица поставила кувшин, вытерла мамино лицо, а потом начала молиться, шепча на древнем языке святых слова, которые знали только священнослужители. Джилл тихо помолилась, призывая Древних богов Луны оставить маму в живых.

Мэйкин нерешительно вошел в дверь и застыл в ожидании. Его толстое, круглое лицо было озабоченным. Грубые руки теребили подол льняной рубахи. Мэйкин был владельцем этой таверны и позволял маме, работавшей у него прислугой, жить вместе с Джилл в этой комнате. Ожидая, когда жрица закончит молитву, он потянулся и почесал лысину.

— Ну, как она? — спросил Мэйкин.

Жрица взглянула на него, потом на Джилл.

— Можете говорить, — выпалила та. — Я знаю, что она умирает.

— Вот как? — Жрица обернулась к Мэйкину. — У нее есть отец?

— Он наемник, из «серебряных кинжалов». Наезжает сюда время от времени, чтобы подкинуть деньжат. Но что-то давненько его уже не видно.

Жрица тяжело вздохнула, скрывая раздражение.

— Я девочку не брошу, — продолжал Мэйкин. — Джилл всегда делала домашнюю работу, и, видят боги, я не выброшу ее на улицу.

— Вот и хорошо, — жрица протянула руку к Джилл: — Тебе сколько лет, дитя?

— Семь, ваша святость.

— Еще совсем маленькая. Но ты должна быть стойкой, как воин. Твой отец воин, не так ли?

— Да. Великий воин.

— Тогда ты должна быть храброй, чтобы он мог тобой гордиться. Попрощайся со своей мамой и ступай прочь.

Когда Джилл подошла к кровати, мама проснулась, но ее глаза были красными, опухшими и мутно смотрели перед собой. Она не видела стоявшей возле нее дочери.

— Джилл… — маме было трудно дышать. — Слушайся Макко…

— Обещаю.

Мама отвернулась к стене и смотрела на нее не мигая.

— Каллин, — прошептала она.

Каллин — так звали отца Джилл. Ей очень захотелось, чтобы он был сейчас здесь, ничего никогда не желала она так сильно в своей жизни. Мэйкин поднял на руки Джилл вместе с куклой и вынес их из комнаты. Пока дверь закрывалась, Джилл обернулась назад и мельком увидела жрицу, которая снова молилась возле мамы.

Никто не хотел посещать таверну из-за того, что в дальней комнате находилась больная лихорадкой. Большая полукруглая пивная была пустой, длинные деревянные столы одиноко темнели в тусклом свете очага. Мэйкин посадил Джилл за стол поближе к огню и пошел принести ей поесть. Прямо позади Джилл торчали бочки из-под эля, отбрасывающие угрюмые тени. Джилл вдруг показалось, что Смерть спряталась за ними. Она заставила себя повернуться и взглянуть, потому что папа учил, что солдат всегда должен смотреть смерти в лицо. Джилл обрадовалась, когда ничего там не обнаружила.

Мэйкин принес кусок хлеба с медом и молоко в деревянной чашке. Джилл попыталась поесть, но еда застревала у нее в горле. Мэйкин вздохнул и опять почесал лысину.

— Ну что ж, — сказал он, — Не грусти, может быть, твой отец скоро приедет.

— Я надеюсь.

Мэйкин отпил пиво большим глотком из оловянной кружки.

— Твоя кукла не хочет глоточек молока? — ласково спросил он.

— Не хочет. Она ведь тряпичная.

Потом они слушали, как жрица монотонно выводила молитвы, и ее надрывный голос проникал в самую душу.

Джилл, до сих пор старавшаяся быть храброй, опустила голову на стол и громко заплакала.

Они похоронили маму в священной дубовой роще за деревней. Всю следующую неделю Джилл каждое утро приходила в рощу поплакать, пока Мэйкин не убедил ее в том, что ходить на могилку — все равно, что подливать масла в огонь: так никогда не забыть своего горя. Джилл перестала ходить, вспомнив о том, что обещала маме слушаться Макко во всем.

Вскоре в таверне снова потекла привычная жизнь. Джилл была достаточно занята, чтобы не думать все время о маме. Местные жители приходили посплетничать. Фермеры останавливались в рыночный день, купцы и мелкие торговцы платили, желая иметь ночлег в деревне хотя бы на полу. Джилл мыла кружки, бегала по поручениям и даже разливала эль, когда в таверне оставалось много народу на ночь. Когда приезжали дельцы из города, Джилл всегда спрашивала об отце — Каллине из Кермора, серебряном кинжале. Но никто не мог ей ничего сообщить о том, что занимало ее больше всего.