что ты отрицаешь. И оно будет появляться в твоей жизни снова и снова, пока этот танец не станет красивым.

– Почему? – опешила я больше всего от того, что думала о танцах, и в его ответе они тоже прозвучали.

– Потому что надо научиться принимать, – голос Мастера был мягким и тихим, без единого намёка на сарказм. – С каждой идеей по поводу происходящего в жизни тебе придётся станцевать.

– Как это?

– Предлагается боль, празднуй боль; предлагается любовь, празднуй любовь. Без мыслей об этом. Жизнь — это приключение. Её можно только прожить. Не существует правильного и неправильного.

– Но я не хочу испытывать боль.

– Боль — это указатель, как индикатор в машине, что что-то не так. Пока будешь её бинтовать, она никуда не уйдёт, только загноится и будет мешать тебе жить. Ведь она уже в тебе есть, да?

– Да...

– И мешает тебе. Надо вглядеться в неё, не убегать. Иначе она не исчезнет.

– А если сейчас другой человек...

– Он причиняет тебе боль сейчас?

– Нет...

– Выходит, ты общаешься не с ним, а с собственным отпечатком боли?

Я моргнула, поражённая. Мастер выдерживал паузу. Я прокашлялась и спросила:

– А любовь может быть неправильной, ненастоящей?

Он посмотрел на меня терпеливо.

– Ты себя любишь?

– Наверное, да. Нет, точно да. Я себя люблю.

– Можешь сказать, что твоя любовь к себе ненастоящая?

– О, нет.

– Так и любовь к другому. Ты её чувствуешь, если она есть. Вся любовь одинаковая. Потому что сердца у всех одинаковые. И они умеют только любить, других прошивок в них не сделано1. Устройства такие. Если в твоём сердце есть любовь к другому человеку – она уже просто есть, и с этим ты ничего не сделаешь. Ты же не можешь заставить себя перестать любить себя?

– Н-нет...

– Вот. Когда сердце кто-нибудь сильно напугает, ты начинаешь жить из страха. Думаешь, что любовь тебе не нужна. Но выбора-то нет, просто страхи мешают. Хочешь жить из любви, стань бесстрашной. Перестань бояться.

– Совсем? – удивилась я.

– Совсем.

– Но ведь страх появляется на основе опыта...

– С этим же человеком?

– Нет...

– Выходит, ты общаешься не с конкретным человеком сейчас, а с призраком из прошлого? А чем он лучше настоящего?

– Н-ничем.

– Вот и перестань бояться. Как любить, ты знаешь. Люби.

– Спасибо, – пробормотала я, ошеломлённая и счастливая одновременно, как в детстве, когда моя строгая мама внезапно разрешала ночевать у подружки илисмотреть допоздна интересный фильм. Словно мне разрешили счастье. Я выдохнула последние сомнения и сказала: – Тогда я пойду?

Мастер с улыбкой кивнул и добавил:

– Иди. Кстати, та хрень, на которую ты хотела посмотреть, лежит под чайнымстоликом на веранде в жестяной коробке из-под печенья. Я убрал. Мешала...

* * *

Едва я вышла из номера Мастера, Артём схватил меня за руку и потащил за собой, но на выходе из секции отпустил, будто опомнился.

– Поторопимся. Йога скоро, – сверкнул он своей ковбойской улыбкой.

– Да-да, мне ещё коврик разворачивать, – сказала я, семеня за ним.

Всучила по пути дочке докторши, которую, как выяснилось звали Танечкой, лейку, чувствуя себя практически Томом Сойером, нагло использующим детский труд. Но у меня было две уважительные причины: Артём и жучки. С ними надо было что-тоделать, пока не отдуплились. Впрочем, пухленькая Таня с двумя косичками ивздёрнутым носиком была довольна ответственностью и сразу взялась за поливку. Кажется, я спасла её от скуки...

Бабочки порхали, цветы играли нежностью лепестков, пчёлы жужжали над ними, ивокруг царила безмятежность, никак не соответствующая полным карманамшпионских устройств.

Кому понадобилось прослушивать весь «Мандала-хауз»?!

Когда мы пришли на этаж «для бедных», Артём со знанием дела и металлическимгрохотом достал из кухонного стола дуршлаг, высыпал туда «спичечные коробки». Я добавила свои находки, он накрыл крышкой. А затем отнёс композицию «Обломподслушивателям» к себе. Запер номер и поманил меня в сад. Я поняла: конспирация.

Солнце припекало, и только маленькое облако, похожее на собачку Снуппи, напоминало о том, что на рассвете был дождь. Кудрявая переводчица Аня с вип-веранды рассматривала лепестки лилий и с кем-то разговаривала по телефону. Набалконе сидела Лизочка с планшетом. Сверху на нас смотрели муж и жена из Питера, а из кустов шиповника выходил Семён, чем-то озадаченный.

– Слишком много глаз и ушей, – буркнул Артём и, зажав мою ладонь в своей, горячей и уверенной, направился за калитку. Я за ним.