И вот теперь совсем одна. Вокруг никого... Один этот Кастровский, нелепый старик, остался с ней рядом. В течение долгих лет - ее шаткая опора и тяжкая обуза. Не то ее нянька, не то приживальщик. Ужасный человек... Едва вспомнив о нем, она невольно тихонько вздыхает... Он не пропустил ни одного ее спектакля, переезжая за ней из города в город. Точно пестрый оруженосец, надменный и шумливый, за своим сереньким, застенчивым рыцарем, следовал он за ней с потертым чемоданчиком, где позвякивали перепачканные баночки с гримом и бутафорские драгоценности. Он непомерно гордился, просто упивался ее успехом, ревниво охранял ее от несуществующих опасностей и вечно портил ей отношения с людьми. Время от времени он вдруг обнаруживал, что в общем ей вовсе не нужен и очень надоел. Тогда он принимал отчаянное решение "подписать контракт" куда-нибудь на периферию, где тоже никому не был нужен. Дрожащими пальцами он долго вывязывал парадный галстук цвета перламутра, надевал черный костюм и уходил разыскивать старых приятелей, которые его еще помнили по сцене. Ей очень хотелось отдохнуть от его суетливой опеки, но делалось жалко, и в последнюю минуту она суховато просила его не затевать глупостей и никуда не уезжать. Она считала, что приносит жертву этому одинокому, бесприютному и бестолковому старику.

После этого она терпеливо выслушивала его многочисленные объяснения в форме монолога с патетическими репликами из любимых пьес, и он, вполне счастливый, оставался, окончательно решив принести ей в жертву остаток своей жизни.

Получилось так, что жить ему приходилось главным образом на ее счет, потому что своих денег у него почти не бывало. Но, будучи человеком совершенно бескорыстным, он этого совсем не замечал.

Когда внезапно началась война и вскоре после того она тяжело и опасно заболела, Кастровский, с возмущением отбросив все предложения и предписания уехать из города, уже окружаемого надвигающейся блокадой со всеми ее бедствиями и голодом, остался с ней. Всю страшную зиму блокады он за ней ухаживал, выпрашивал для нее дополнительное питание, сам перевез ее из района интенсивного артиллерийского обстрела сюда, на окраину города, в тихий, обезлюдевший дом, где доживали век, держась на последней грани жизни, несколько стариков и старух - актеров, ветеранов сцены.

Два часа назад он вытащил в сад кресло. Сам ослабевший и исхудалый, бережно поддерживая ее под руку, привел и усадил здесь, в саду, укутав ноги одеялом...

Где-то вдалеке, за деревьями парка, начали стрелять пушки, скоро тугие удары послышались совсем рядом, за рекой, и она увидела двух солдат в серых шинелях, бегом тащивших тяжелый плоский ящик.

Пушки били не переставая, с ожесточенной торопливостью. Большой столб воды поднялся посреди реки, точно замер на мгновение, и рухнул. Земля дрогнула от тяжелого удара бомбы.

Истомина рванулась, хотела вскочить, побежать, но даже привстать не смогла, так туго была закутана одеялом, подоткнутым со всех сторон. Руки, упершиеся в подлокотники, бессильно подогнулись... Да и куда бежать?

Она откинулась обратно на спинку кресла и глубоко вздохнула, расслабя мускулы. Нечего тебе трусить, глупая, сказала она себе. Ничего страшного. Пугает только грохот, и противно это ожидание нового удара, вот и все. Чего тебе бояться? Даже если это смерть. Как будто ты ее никогда не видела. Разве ты не знаешь, как умирают люди? Разве ты не закалывалась в склепе кинжалом своего Ромео? Разве, когда ты была Лизой, ты не пела предсмертную арию у Зимней канавки?.. Ну вот, теперь тебе дали новую роль, и скоро ты узнаешь, чем она кончится. Нечего дрожать. Все равно в последнем акте все кончается так, как сочинили либреттист с композитором!..

Снова ударило с каким-то хрустом. Земля, точно ожив от боли, дернулась под креслом. С сухим нарастающим треском громадный черный дуб медленно стал клониться и рухнул вершиной в воду.

Зенитки, стрелявшие в разных местах, разом все замолчали. Значит, это солдаты с той стороны реки отогнали самолеты, и, может быть, поэтому она осталась жива. И не погибли другие деревья.

Когда убивают солдата, он умирает за Родину. А если убьют меня? Я просто перестану жить, как то дерево, рухнувшее в воду, - кому я нужна? Кому нужна сейчас бедная Травиата, угасающая на мягкой кушетке, под плавные взмахи дирижерской палочки, сдерживающей оркестр, чтобы он не заглушал ее последние трогательные слова?

Кругом в промерзших домах без воды и хлеба умирают каждую минуту люди. Для кого теперь петь, играть, сочинять оперы? Теперь нужно только стрелять, как эти солдаты.

Не нужна! Вот самое страшное, что может случиться с человеком. К чему себя обманывать? Никогда она больше не будет петь, никогда больше не услышит шелестенья притихшего переполненного зрительного зала. Не нужна!..

Впереди только болезнь и надвигающаяся старость. Длинные, без надежды, дни и бесконечные ненужные вечера, и долгие ночи, в ожидании нового, никому не нужного утра... Ничего, кроме каких-нибудь жалких страстишек, что появляются у стариков, прячущих украдкой под подушку пакетики с любимыми пряниками.

Она вспоминала дряхлого трагика Самарского, его комнату со стенами, заклеенными афишами давно позабытых театров, с альбомами вырезок из давно прекративших существование газет. Вспомнила его бесконечно однообразные рассказы все о самом себе, о каких-то допотопных антрепренерах, о театрах, давным-давно сгоревших или снесенных за ветхостью... Он совсем позабыл и кем он был, и что с ним было. Он помнил уже только собственные свои рассказы и повторял их без конца...

Ее охватывает полное изнеможение. Сердце не болит, оно только слабо и торопливо бьется, точно куда-то спеша и все не поспевая. От слабости она начинает задремывать. А может быть, это не сон? Может быть, сердце уже так устало, что на этот раз не успеет?

Через минуту, почувствовав сквозь сон озноб, она проснулась. Машинальным движением поспешила натянуть воротник, чтобы прикрыть горло, и растерянно открыла глаза.

В доме задребезжала стеклянная дверь, послышались приближающиеся по дорожке шаги. С наигранной бодростью, торопливо и нетвердо ступая своими длинными журавлиными ногами, приближается Кастровский, улыбаясь и помахивая рукой.

Издали кажется, что кто-то несет, покачивая, надетое на вешалку широкое пальто, - так он высок и худ.