– Могла бы и помочь раз в жизни, раз уж ты моя мать…

Свет окончательно померк у Анны в глазах. Единственным ярким пятном в комнате светился материнский портрет рядом с проклятым буфетом.

«Надо выкинуть или продать всю эту музейную рухлядь», – в который раз подумала она, хватаясь за эти последние обломки разумных мыслей.

Это лицо на портрете, как и лицо девушки в дверном проеме, не оставляло никаких шансов.

Она сразу все поняла, все вспомнила, кожей почувствовала, что эти слова – чистая правда.

«Инфаркт», – догадалась Анна, шаря рукой по столу.

В руку удачно попала рюмка с коньяком.

Коньяк помог, судорога отпустила на волю сжавшееся сердце, комната снова вернулась на место.

На соседнем стуле сидела Катя с озабоченным лицом.

– У тебя слабое сердце? Ты хоть скажи, мне важно понимать свою паршивую наследственность. Мне со слабым сердцем до твоего возраста не дотянуть.

Анна попробовала что-то сказать, но звук не шел. Она глотала воздух, пока Катя не налила вторую рюмку.

– Да пей же ты, пей, не тряси руками, больше прольешь… Вот так…

– Ядд… Ядд…

– Господи, зачем я только сюда пришла… Что же все нервные-то такие, дохлые. Какой яд, а?

– Ядддуумала… Я думала… Мне сказали, что… это был мальчик.

Катя улыбнулась.

– Да, это даже оригинально. А ты сама не умела отличать мальчика от девочки?

– Я даже не видела ребенка… Тебя, – и Анна наконец заплакала, – я всегда искала мальчика.

Они просидели до рассвета. Анна совсем пришла в себя, даже сварила кофе.

Все, что она узнала в ту ночь от дочери, казалось ей неправдоподобным и невозможным, но совершенно реальным.

Лучшим доказательством было Катино лицо. Лицо, форма рук, шеи, все ее жесты…

Она рассматривала девушку во все глаза, удивляясь новым деталям, ракурсам и позам – Ирина Васильевна, конечно, молодая, живая, нетленная. Еще не испорченная чопорностью, не обремененная семьей, не перекрашенная в блондинку, влюбленная, брошенная, затаившая месть красавица-цыганка. Словно природа, побежденная бабкой, взяла оглушительный реванш, создав это прекрасное дикое существо, которым Ирина Васильевна и должна была стать, но не захотела. Но и что-то еще было в ней знакомое, родное, что шло изнутри, перебивало женское коварство матери и смягчало грубую красоту до нежной прелести. Упрятанная глубоко, это была, безусловно, слабая ранимая душа великого режиссера, остроумного балагура и нежнейшего отца, по которому Анна тосковала каждый день с самого момента его смерти. Его фотография даже после смерти матери так и хранилась не на виду, а между страниц «Маленького принца», которого Анна читала тогда, в роддоме.

Сейчас она показала эту фотографию Кате, которая, безусловно, и так знала, кто этот человек – его знала вся страна.

– Знаешь, я почему-то всегда считала, что именно он создал твою мать, – Катя вернула фотографию на место и закрыла книгу, – как актрису. Образ, амплуа.

– Неет, что ты. Она никому не позволила бы. Она создала себя сама. Мама была очень сильным и одаренным человеком, просто она себе не нравилась. Всегда не нравилась. Вот всем нравилась, а себе – нет. Так часто бывает. Отец, разумеется, давал ей кое-какие профессиональные советы, как иначе. – Анна задумалась. – Это же надо было, чтобы ты тоже влюбилась в режиссера. Я понимаю – повторить внешность, но повторить судьбу – это пугающе.

– Ой, ладно, скажешь тоже – повторить судьбу. Он-то на меня плевать хотел, – Катя встала, сладко потягиваясь, и подошла к окну.

Уже вовсю верещали птицы, где-то ритмично скреблась метла дворника – главная примета утра.

– Да ты что, маленькая, не родился еще такой мужчина, чтобы на тебя, как ты говоришь, плевать хотел, ты в зеркало-то посмотри. – Анна фальшиво засмеялась.

Таким способом она пробовала Катину реакцию на слово «маленькая», но актрисой она была плохой, совсем плохой. Замаскировать попытку не удалось. Катя резко обернулась.

– Давай без этого, хорошо? Не надо мне… Игры в дочки-матери… Лучше скажи, кто мой отец.

Анна смутилась.

– Грузин он был.

– Был? Что, умер? Погоди, как это – грузин? Ты не путаешь?

– Он был актер, Катя. – Анна назвала фамилию.

Катя присвистнула, вернулась и села рядом с матерью, ошеломленно ее разглядывая.

– Но погоди… Да он тебя лет на тридцать был старше. Если я не путаю.

– Ну… Поменьше. Но прилично.

– И как же вы?! Нет, стоп, не надо. Я не буду задавать тебе банальных вопросов вроде того, любила ли ты его, знал ли он обо мне.

– Катя, даже я о тебе не знала, зачем было говорить ему? Мама сказала, что тебя усыновили, что ребенок попал в хорошую семью. Она настояла. Я что могла…

Катя молчала. Не укоряла, не спорила, ни в чем не обвиняла – в чем теперь можно было обвинять?

– Мама, значит, настояла… Мда… Нормальная русская баба Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна…

– Да какая русская, цыганка она была, чуть ли не из табора. Всю жизнь скрывала, я только от отца узнала, когда ругались, он ее называл «цыганской ведьмой» – она сразу сникала, даже плакала. А ничто другое не могло ее остановить.