Мама говорила, он занимается спортом? Не совсем, сказала она. Как это – не совсем? Спортом, но не спортом? Может, каскадёр? Или акробат? В цирке что ли? Да нет! Нет! Мой папа не может работать в цирке. А где тогда? Какие ещё профессии связаны со спортом и травмами? Мотогонщик? Тренер по единоборствам? Телохранитель?

А вдруг он хромает после травмы? Или картавит? Или косит левым глазом? Или у него и глаза-то нет? Какая чушь! Интересно, а он носит очки?

А он пьёт кофе или чай? А если он пьёт? Точно. Вдруг мама мне ничего о нём не говорила именно потому, что он медленно спивался? А теперь вот завязал, прошёл лечение в клинике, выписался, и поэтому хочет встретится. Может, тогда мне не надо с ним встречаться?

Или, может, он работает где-то далеко? Или в ФСБ. Точно! Как же я раньше не догадалась?! Именно поэтому она мне ничего о нём и не говорила – нельзя же! У них же там везде военная тайна, всё скрывается, чтобы не знал никто. И травма вполне могла быть именно на боевом задании. Может, в него даже стреляли! Вот это да… Мой папа – разведчик?!

У меня перехватило дух так, что я даже перестала икать.

– Ты чё это? – с испугом в голосе спросила бабушка. – Сидишь, как аршином подавилась. Ну-ка отомри!

– Ба, а расскажи мне про папу!

– А нечего рассказывать, я не знаю о нём ничего.

– Он феэсбешник?

– Нет, конечно! Какой ещё фээсбешник? Скажешь тоже, – фыркнула она.

– А кто?

– А я почём знаю?

Но меня это не убедило. Если папа разведчик, конечно же, об этом никто не должен знать! Какой же он тогда разведчик, если все будут в курсе? Может быть, его даже в стране долгое время не было, а мама не знала, жив ли он и поэтому ничего мне не рассказывала. Картинка вроде бы вырисовывалась, как говорила мама, стройная такая, но я почему-то чувствовала, что всё совсем не так и уже заранее расстраивалась. А жаль. Такая была красивая версия.

Чайник закипел, и бабушка принялась заваривать чай с травами. По всей кухне пошёл морозный запах мяты.

– Он бросил маму? – спросила я.

– Бросил, гад. Слов у меня нету. Подонок, да и только, прости меня господи, – голос дрогнул, и она перекрестилась, глядя куда-то вверх.

Интересное дельце, подумала я маминым голосом, при мне оскорбляет моего отца, а прощения просит у бога.

– А мама? – продолжила допрос я.

– Шалашовка, – выплюнула бабушка.

– Не смей так говорить! – взвизгнула я.

– Дура, – это уже было в мой адрес.

И я снова заплакала. На этот раз уже от обиды и бессилия. Я знала, что бабушка не хотела никого обидеть, просто она была такая – не стеснялась сказать вслух то, что думает, а думала она иногда плохо. И ей было до фени, обидят её слова кого-то или нет.

И ещё это было грубо и несправедливо. Я не могла объяснить, почему несправедливо, просто чувствовала, что это неправильно.

Мы попили с ней чая, поплакали ещё, но разговор на том и кончился. Оставаться дольше у бабушки не хотелось. Хотелось побыть одной, чтобы никто не трогал, не говорил мне, что надо делать, что чувствовать и как теперь быть дальше

Когда я вернулась домой, уже смеркалось. В квартире было непривычно тихо. Я разделась, помыла руки и зачем-то пошла в кухню. Включила свет и стояла на пороге, смотрела, не зная, зачем я вообще сюда зашла. Кремовый абажур, кухонный гарнитур светлого дерева; плита, на ней мамина любимая турка, в которой она по утрам варила кофе; моя грязная чашка в раковине – я опять забыла помыть; стол, тот самый стол, за которым мы сидели с мамой. Что мне тут делать?

Тогда я пошла в мамину комнату. Дверь была закрыта, и в первый момент мне даже хотелось постучаться. Я остановилась и прислушалась. А вдруг я сейчас открою дверь, а там мама? Сидит в своём кресле. Или переодевается. Или уже спит. Закрыла шторы, потому что у неё снова разболелась голова, и уснула. Нет, шторы открыты, это я через стёкла в двери вижу. Если бы мама была дома, она бы точно закрыла шторы. Я сделала глубокий вдох и толкнула дверь.

В комнате было пусто. Мамы, конечно, не было. Кровать застелена, шторы отдернуты, ничего нигде не валяется – у мамы всегда всё лежит на своих местах, она любит порядок. Любила. Чёрт, как же бомбит с этого прошедшего времени…

Я вошла и села на её кровать. Кровать из Икеи с кованой такой спинкой. Мы её покупали вместе с моим письменным столом. Серое с тёмно-синим покрывало. Рядом с кроватью торшер, а с другой стороны тумбочка. Под торшером мамино любимое кресло, тоже тёмно-синее, тоже из Икеи. Около кресла – антикварный столик, столешница инкрустирована перламутром. Мама его очень любила, этот столик, хотя я совершенно не помнила, когда и как она его покупала. Откуда он у неё взялся? Кажется, подарок на день рождения. Мама говорила, нужно дарить самой себе подарки. Кажется, это какая-то психологическая штучка. А столик очень красивый. И в интерьер вписывается.

Книжные шкафы. У мамы очень много книг. Тут книги по психологии, какие-то справочники по медицине, энциклопедии, словари – книги на все случаи жизни. Что мне теперь с ними со всеми делать? Так и оставить?

Ей нравился минимализм. Ничего лишнего, говорила она, так легче думается. Когда человек погребён под кучей предметов, теряется самое главное. А что главное? Главное – это чтобы ты, мама, была жива. Главное, чтобы ты была жива, повторяла я про себя как мантру.

Неужели ты больше не вернёшься в эту комнату? А как же твоя кухня? Что мне делать с твоими туфлями в прихожей? Я споткнулась о них, но не могу же я их взять и убрать. А ты ведь даже не скажешь мне, что с ними делать. Ты не скажешь мне, что я грязнуля, и что пора вытирать пыль. Не скажешь «пора спать, завтра в институт», не скажешь «купи молока», ничего не скажешь. Мама, а кто же тогда будет спать на этой постели? Кто будет читать все эти книги, а мама? Кто?