Ну а на этот раз Филимон уж что-то сильно взъелся; всё молчит и молчит, только жвалки на скулах ходуном ходят, сразу видно, шибко злиться. Едва стемнело, а его жена уж оттаяла, сердобольная женщина, пожалела горожан убогих, простила и барыню грубую, и полицмейстера-хама, что обиду нанесли, и к мужу с доброй лаской обращается.

– Ах, Филимонушка,… да брось ты о них думать!… Ну, зачем кровь себе портить чёрной злобой!… Ну их, к лешему,… всё одно ведь хорошо расторговались,… да и гостинцев и тебе, и мне купили,… хватит дуться да грустить!… Давай ужинать,… я наливочки достану,… посидим, поговорим, песни попоём,… вечер складно проведём… – нежно так лопочет, и Филимона по его кудрям гладит. А он ни в какую не оттаивает. Сидит, надулся как мышь на крупу, и всё жвалками наяривает, да зубами скрипит. Тогда жена возьми да песню затяни, а уж это для Филимона последней каплей стало. Сорвался он, словно пёс с цепи.

– Да ты что, глупая баба, не понимаешь что ли, не до песен мне теперь!… Я, пока мы ехали, всю нашу жизнь по-другому пересмотрел,… прокрутил с самого начала и до сего дня,… и знаешь, что я увидел!?… сплошную серость!… Мы с тобой никто!… тени серые!… ходим, пьём, едим, сеем, жнём, а толку от нас никого!… Даже детей у нас нет!… живём зазря, лишь небо коптим!… И при этом всякая высокородная дрянь готова о нас ноги вытирать!… Ох, эта барыня толстомясая,… да она даже не заметила нас, словно мы пустое место!… А этот полицмейстер-мздоимец!… Ну, по нему же сразу видно, вор, взяточник, хапуга!… а туда же, нас ни во что не ставит,… будто мы для него овцы стадные,… твари дрожащие, только нами и понукать!… Ну, нет,… так дальше дело не пойдёт!… Не буду я им ничего спускать,… уж я им устрою отмщение!… Отольётся им обида моя горючими слезами!… – словно взбунтовался, разорался Филимон, да кулаками воздух сотрясает, того и гляди стол вдребезги расшибёт. А жена-то его таким никогда не видела, испугалась, и тоже в ор.

– Ты чего это удумал, Филимонушка?… неужто на смертоубийство пойдёшь?… душегубом станешь!?… Айя-яй-я-яй,… остановись, не бери грех на душу!… Остынь, прошу тебя!… С утра в церкву пойдём, помолимся,… пусть батюшка тебя урезонит!… Ох, горе-то какое… – заверещала, запричитала она. А Филимон на неё взвился.

– Ты что болтаешь, глупая?… какое ещё смертоубийство?… Я просто подкараулю да дубинкой по рёбрам толстомясую отхожу,… посмотрим тогда, как она меня не заметит,… ха-ха!… А хама полицмейстера, дёгтём оболью с головы до ног!… пусть потом попробует, покричит с залитым ртом!… Ох уж и разозлили же они меня!… Да и ты, своим нытьём радости не доставляешь,… хватит причитать-то!… А ну марш спать, а я верхом на лошадке обратно в город поскачу,… уж я их там найду,… уж устрою им,… душеньку-то отведу,… ха-ха-ха!… – надсмехаясь, вскричал он, оттолкнул жену в сторону, чего раньше не бывало, и твёрдой поступью в сарай за лошадью отправился.

Серьёзно так нацелился этой ночью разобраться с обидчиками, даже сходу в сарае дубинку присмотрел и о бочонке с дёгтем задумался. Но жена за ним быстро кинулась, ей вовсе не до сна, видит муженёк совсем с ума сошёл, на ночь глядя, в город ехать мстить собирается. Хватает Филимона за руки, помешать ему норовит и опять верещит.

– Боже, Господи Исусе,… помоги, останови его неразумного!… Не дай ему глупость совершить!… Ах, Филимонушка, погоди, не греши… – вновь причитает, а Филимон ей в ответ.

– Ты Господа всуе-то не поминай,… не поможет он тебе,… да и мне он никогда не помогал,… иль сама не видишь, как мы живём-то,… серость беспробудная,… все богатеи над нами издеваются!… Эх, хватит терпеть да на Бога уповать,… у него-то видать, глаза золотом засланы, раз он только богачам благоволит да благоприятствует!… – с ещё большей злобой отозвался Филимон, да вновь жену оттолкнул. Схватил с верстака седло и давай его скорей на кобылку прилаживать, подпругу пристраивать да стремена выправлять.

А кобылка-то уставшая, только что с города их привезла, вот-вот из телеги распрягли, а тут опять хозяина вези, да ещё и в седле. Разумеется, ей это не понравилось. Она толком не отдохнула, сена вдоволь не поела, а её снова снаряжают. И только собрался Филимон к ней с уздечкой подойти, как она окончательно взъерепенилась. Со всего маха как лягнёт задней ногой по стенке сарая, так там доска в мелкие брызги разлетелась. Уж лягнула, так лягнула, от души. А самый крупный обломок прямо в лоб Филимону угодил. Да так ловко припечатал, что чуть голову не снёс. Естественно Филимон от такого удара вмиг с ног свалился. Упал как подкошенный и сознание потерял. Лежит, ни жив, ни мёртв. А жена бедняжка к нему кинулась, и опять верещит.

– Ох, убили, убили, моего сокола!… Проклятая кобылка копытом на тот свет отправила!… Ах, горюшко моё,… кормилиц ты мой ненаглядный,… да на кого ж ты меня покинул!… Аа-аа-а-а,… вот говорила же, не надо мстить!… Ох, не послушался,… теперь мёртвый лежит!… Ах, люди добрые, что же это делается-то?… аа-аа-а-а!… – снова причитает, руки к небу подымает. А шум от неё такой стоит, словно собачий рой скулит. От такого нытья даже мёртвый проснётся. Вот и Филимон от своей бессознательности вмиг очнулся. Сквозь обморок услышал её скрипучий голос, и в себя пришёл.

– Ой, да не вопи ты так,… живой я, живой,… только голова болит, раскалывается!… У-у-у,… противная животина, угробить меня захотела,… ан не вышло!… Да сними ты с неё седло-то, пусть отдыхает,… никуда уж сегодня не поеду!… Веди меня в дом, примочки делать, компрессы ставить… – чуть приподнявшись, протараторил он и снова опустился на пол. Ну а жена его слушается. Мигом кобылку расседлала, сена ей ещё подкинула, дескать, извини за беспокойство, да опять к Филимону кинулась. Помогла ему подняться и домой повела.