После прогулки по амурским просторам он зачастил на станцию. Но, зная о Саниной строгости, Валерий приходил всегда по делам: то справлялся о наличии платформы, то советовался, в каком месте разгружать песок или кирпич. И только потом он отходил от Саниного стола, садился поудобнее в глубокое плетеное кресло, почерневшее от времени и неведомо откуда попавшее в кабинет начальника станции, и подолгу засиживался. Его серенький внакидку пиджачок сползал с плеч, обнажая тугие узловатые бицепсы, гладкие, отполированные летним солнцем и водой, точно булыжники. Валерий часто улыбался и говорил много, но как-то сквозь стиснутые зубы, и со стороны казалось, что он делает одолжение.

– Хоть вы, Александра Степановна, и приехали к разбитому корыту, но иной человек может вам и позавидовать, – снисходительно звучал его низкий голос. – Она хоть и захудалая, но станция, а вы – начальник. У вас большие возможности, а главное – полная самостоятельность. Автономия. При умной и товарищеской (он сделал ударение на «и») поддержке можно правильно дела поставить. Закон! Эх, я ради этой автономии в городе комнату оставил.

– А где раньше работали? – спросила Саня.

– Преподавал в ФЗО. Семьсот рублей оклада и вся жизнь впереди, – он невесело усмехнулся. – А там перспектива, так сказать, рост: к шестидесяти годам завучем будешь, если умеешь уважать начальство. Пенсию получишь и огород за городом. Не по мне такая перспектива, ждать долго да и цена неподходящая. А здесь я сам себе начальство.

При выходе из кабинета он у самой двери сторонился и, взяв Саню чуть повыше локтей, переводил ее через порог, точно через лужу. Саня чувствовала сильное пожатие его цепких пальцев и рывком старалась высвободить руки. Но Валерий, казалось, совершенно не замечал ее протеста и так же, с ласковой улыбочкой, снисходительно говорил:

– Осторожно, крыльцо ветхое, ступени шаткие, а вы на высоких каблучках…

Сложное чувство испытывала к нему Саня: ее решительной натуре не могли не нравиться сила и ловкость Валерия, та особая уверенность, с которой он что-либо делал или говорил. Но эта ленивая снисходительность… Как знать, может быть, она следствие скрытого неуважения к ней? Саню ничем нельзя было так больно ранить, как неуважением. Оставаясь одна, она часто ворошила запавшие в память фразы Валерия: «Иные цветы всю жизнь цветут, как, между прочим, и люди. Закон!» «У вас большие возможности – автономия! Вам нужна товарищеская поддержка…»

«Что он за человек? Суется со своими наставлениями. Все «закон» да «закон». Прямо ментор какой-то. Поучает меня, как маленькую, – начинала сердиться Саня. – Или прицениться хочет, чего я стою?.. Да и нравлюсь ли я ему?»

Но вот вспомнились другие минуты. Валерий рядом с ней, подпрыгивающий на скамейке в кузове грузовика и продрогший на ветру, она под серым пиджачком Валерия, и вплотную – его глаза, не в снисходительном прищуре, а внимательные, широко раскрытые, в сухом горячем блеске. И Саня ничего определенного не могла подумать о нем. Мысли ее постоянно обрывались, и вспоминалась прогулка по амурским протокам; воображение рисовало хваткие, сильные руки, орудующие веслами, и она почти физически ощущала их цепкое пожатие.

Судьба Санина сложилась так, что она, несмотря на свои двадцать три года, ни разу еще не успела влюбиться. Юность прошла в трудную пору семейных нехваток и неурядиц. Отец не вернулся с войны. Мать работала на бондарном заводишке и по воскресеньям ходила в город покупать недельный запас харчей – пшена, масла, хлеба. Из этого часть выделялась Сане: все аккуратно насыпалось в мешочки, наливалось в бутылочки и укладывалось в рюкзак. Так и уходила Саня в город на ученье с недельным рационом за спиной. Жила она на квартире с подружками из окрестных деревень. У них все было в складчину: и варево, и плата за квартиру, и покупка учебников. Был у Сани еще старший брат, он учился в Минске, в ремесленном училище, и присылал оттуда свои поношенные гимнастерки. В этих гимнастерках и вырастала Саня: они были и ее рабочим платьем, и студенческой формой, и выходным нарядом.

Худенькая, коротко остриженная, с быстрыми бегающими глазами, в великоватой гимнастерке, она и не думала о нежных чарах любви. Ее и звали-то попросту Санькой, как мальчишку. Ей казалось, что все смотрят на нее насмешливо, и она готова была ежеминутно постоять за себя. Резкость в обращении, выработанная годами, отпугивала ее ухажеров, и даже станционные милиционеры, видавшие виды, держались с ней на почтительном расстоянии.

И вот теперь на ее пути встал Валерий, встал неразгаданный, пугающий своей расчетливой хваткостью и влекущий мужской, властной настойчивостью.

Однажды вечером он пришел прямо в дежурку. Саня сидела одна за столом. Она только что отправила поезд, записала в журнал номер жезла и теперь передавала «поездную», то есть докладывала диспетчеру по телефону.

– Сюда нельзя! – строго сказала Саня, кладя телефонную трубку и не отвечая на приветствие Валерия.

– Очень важное дело! – Валерий сел к столу. – Я, кажется, нашел для вас столбы.

– Да? – радостно отозвалась Саня. – Хорошо. Мы сейчас пойдем – мне стрелку надо перевести – и поговорим.

– Да подождите вы, – остановил ее Валерий. – Дайте-ка хоть взглянуть на ваше таинственное дело.

Он по-хозяйски осмотрел помещение. Возле жезловатого аппарата Валерий остановился, послушал с минуту постукивание реле и сказал:

– На прядильный стан похож. У моей бабки в горнице стоял… Забавная штучка, – указал он на селектор и весело подмигнул. – За вашим столом хорошо в любви признаваться.

– Почему? – недоумевая спросила Саня.

– Сразу по селектору все станции услышат. Потом уж никуда не денешься, не отвертишься.