– Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.

Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.

Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.

Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.

– Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?

Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:

– Не слишком ли ты навязчив, милый?

– Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.

Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:

– Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся!

Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.

Отец тоже меня поцеловал.

– Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.

Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.

– Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?

Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.

– Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.

Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:

Отец отвечал:

Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.

Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.

– С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.

– А почему мы останавливаемся возле серовиков?

– Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.

Он помолчал.

– Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..

Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.

– Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?

Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.

– А что такое «тягокамень»? – спросил я.

– Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.

Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:

– Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?

– А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине.

Он снова подергал себя за губу и нахмурился.

– Сын мой, даже если ты все забудешь, помни одно. Поэт – это музыкант, который не умеет петь. Слова вынуждены искать путь к разуму человека прежде, чем добраться до сердца, а у многих людей разум – мишень прискорбно мелкая. Музыка же трогает сердце напрямую, независимо от того, насколько мелок или упрям разум слушателя.

Мать несколько неженственно фыркнула:

– Сноб! Ты просто стареешь. – Она театрально вздохнула. – На самом деле, в том-то вся и трагедия. Второе, что покидает человека – это его память.