На то, чтобы они все прошли мимо, потребовалось минут десять. Только после этого я выбрался из дверного проема и осторожно потащился домой. Идти было тяжело, но мне придавала сил монета, которую я держал в руке. Через каждые десять шагов я проверял, на месте ли мой талант, чтобы убедиться, что онемевшая рука его не выронила. Я хотел было надеть перчатки, которые мне дали, но боялся, что монета выпадет и потеряется в снегу.

Не знаю, сколько времени у меня ушло на обратную дорогу. От ходьбы я слегка согрелся, хотя ноги по-прежнему были одеревеневшие и бесчувственные. Оглядываясь через плечо, я видел, что каждый второй мой след отмечен кровавым отпечатком. Это меня, странным образом, успокаивало. Кровоточащая нога все-таки лучше, чем отмороженная.

Я зашел в первый же трактир, который знал, – «Смеющийся человек». В трактире гремела музыка, песни, там праздновали. Я миновал главный вход и свернул в переулок. В дверях черного хода болтали две девицы, увиливающие от работы.

Я дохромал до них, опираясь на стенку. Девицы меня не замечали, пока я не оказался к ним вплотную. Та, что помоложе, подняла на меня глаза и ахнула.

Я сделал еще шаг в их сторону.

– Вы не могли бы принести мне еды и одеяло? Я заплачу!

Я протянул руку и сам испугался, увидев, как она трясется. Рука была перемазана кровью, оттого что я хватался за лицо. Во рту саднило. Говорить было больно.

– Пожалуйста!

Они смотрели на меня в ошеломленном молчании. Потом переглянулись, и старшая из двоих махнула второй, чтобы та шла в дом. Младшая девушка исчезла в дверях, не говоря ни слова. Старшая, которой было лет шестнадцать, подошла ближе и протянула руку.

Я протянул ей монету и тяжело уронил руку. Девушка посмотрела на нее и исчезла в трактире, прежде смерив меня еще одним долгим взглядом.

Сквозь распахнутую дверь до меня доносились теплые, суматошные звуки переполненного трактира: гомон множества голосов, прерываемый взрывами хохота, веселый звон бутылок, глухой стук деревянных кружек о столы…

И, нежно пронизывая весь этот шум, на заднем плане звенела лютня. Звук был слабый, почти теряющийся в трактирном гаме, но я слышал его, как мать слышит плач своего младенца даже за десять комнат. Музыка была словно память о семье, о дружбе, о теплом чувстве, что ты свой, что ты не один. Внутри у меня все перевернулось, даже зубы заныли. Руки ненадолго перестали болеть от холода и затосковали по знакомому ощущению струящейся через них музыки.

Я сделал шаг. Медленный шаг вдоль стены. Подальше от дверного проема, так, чтобы музыки было больше не слышно. И еще шаг, пока руки вновь не заболели от холода и ноющая боль в груди не осталась лишь болью в переломанных ребрах. Эта боль была проще, вынести ее было легче.

Не знаю, сколько времени прошло, пока не вернулись девчонки. Та, что помладше, держала одеяло, в которое было что-то завернуто. Я прижал одеяло к ноющей груди. Ноша выглядела какой-то чересчур тяжелой для своих размеров, но, с другой стороны, руки у меня тряслись даже от собственного веса, так что сказать наверняка было трудно. Старшая девушка протянула мне маленький, туго набитый кошелек. Я взял и его тоже и стиснул до боли в обмороженных пальцах.

Девушка посмотрела на меня:

– Можешь посидеть в уголке у огня, если хочешь.

Младшая закивала:

– Натти будет не против!

Она шагнула вперед и потянулась, чтобы взять меня за руку.

Я отшатнулся и едва не упал.

«Нет!» – хотел крикнуть я, но у меня вырвался лишь слабый хрип.

– Не трогайте меня.

Голос у меня дрожал, я не мог понять, от злости или от страха. Я пошатнулся, привалился к стене. Мой голос звучал как-то невнятно:

– Со мной все будет нормально.

Младшая из девушек расплакалась, бессильно уронив руки.

– Мне есть куда пойти. – Голос у меня сорвался, я повернулся и заторопился прочь.

Я старался идти как можно быстрее. От чего я убегаю – я и сам не знал, от людей разве что. Это был еще один урок, который я вызубрил как нельзя лучше: люди – это боль. За спиной у меня слышались сдавленные всхлипы. Казалось, миновало ужасно много времени, прежде чем я свернул за угол.

Я забрался в свое убежище, там, где крыши двух домов сходились вместе, а над ними нависала третья. Сам не знаю, как я ухитрился туда вскарабкаться.

В одеяле обнаружилась целая бутылка вина с пряностями, каравай свежего хлеба и индюшачья грудка, величиной с два моих кулака, даже больше. Я закутался в одеяло и спрятался от ветра. Сухая метель сменилась снегом с дождем. Спину мне грела теплая кирпичная труба. Это было чудесно.

Первый глоток вина обжег мне рот огнем там, где губы были разбиты. Но второй уже не так щипался. Хлеб был мягкий, индейка еще теплая.

Проснулся я в полночь, когда во всем городе разом ударили в колокола. На улице бегали и орали. Семь дней высокого скорбения остались позади. Средьзимье миновало. Наступил новый год.

Всю ночь я провел в своем тайном убежище и на следующий день, проснувшись, обнаружил, что мое тело превратилось в сплошной комок боли. Поскольку у меня еще оставалась еда и немного вина, я предпочел остаться, где был, чтобы не рисковать свалиться, когда стану спускаться вниз.