Часть первая

17

… минута за минутой, словно сосновая смола, сползающая по коре вязкими, липкими каплями. И если исходить из того, что сутки растянулись на тысячу лет, то мы сидим в подвале уже два тысячелетия.

В тесном, затхлом, темном подвале, в котором не получается вытянуться в полный рост; с низким, в подтёках, потолком и единственной вентиляционной трубой, тайно проложенной меж кирпичами ещё во времена палеолита; с четырьмя монолитными стенами, обросшими плесенью так обильно, что грибы можно без труда соскрести в пакет и приготовить из них плотный ужин.

Я бы пошутил, мол, ещё часок – и мы тоже принесем отличный урожай, но уверен, что шутку мою никто не оценит.

Даже 1.

1

Ждать. Всего лишь ждать. Говорят, в этом нет ничего сложного – но так рассуждают лишь идиоты.

Невозможность контроля.

Нервная неподвижность.

Упование на то, что нас не предадут.

Расслабиться не удается ни на минуту. Даже во сне мой мозг напряжен. Я представляю результаты посеянного нами хаоса так детально, будто этот процесс может как-то повлиять на наше положение, будто мысли материальны и имеют власть над реальностью.

Бред.

Единственное, что сейчас имеет значение – это невозможность контроля, нервная неподвижность и упование на то, что нас не предадут.

Сам тому не веря, я пытаюсь убедить 17 в том, что мы в безопасности. Всё продумано давно и до мелочей.

Но 17 не слушает.

Рассеченная скула пестреет темно-бордовой рваной полосой. Спина выпрямлена.

Ему бы оружие в руки – и в бой.

Ему бы в бой – да в самое пекло.

Ему совершенно неважен тот факт, что порою бездействие эффективнее действия.

Жить ярко и умирать помпезно – девиз его тридцатилетнего существования.

744, вероятно, о таком даже не слышала. А если слышала – то давным-давно позабыла.

Сейчас она сидит на дырявом матраце справа от меня.

Неподвижная, точно статуя.

С тщательно выскобленной нормальностью.

Темно-русые волосы, чуть тронутые сединой, едва касаются мочек ушей.

Свет последней свечи падает на молодое лицо, и я вновь заворожен ее изъяном – бугристым шрамом, рассекающим правую бровь пополам, чудом не задевшим глаз, тянущимся вниз, наискосок к скуле, неаккуратно зажившей полосой, делящей цифры 7 и 44. Глаза – огромные, черные, инопланетные, вызывающие желание то ли перекреститься, то ли поклониться, выдают расстройство, без которого быть ей самой обыкновенной несчастной девушкой, каких десятки и сотни в нашем увядающем мире.

744

Подвал – ловушка.

Подвал – гроб.

Подвал – братская могила для всех нас.

В ней холодно, но душно. В ней мало места для того, чтобы расправить паруса, но более чем достаточно пространства, чтобы потеряться, искалечиться и утонуть в коварных рифах своих безрадостных мыслей.

Ее словно создали, словно вырыли специально для нас, специально для того, чтобы однажды, во дни нужды, шесть человек смогли спрятаться; чтобы злобные ищейки спустились в просторный подземный зал, с паутинами ржавых труб – и не увидели ту самую дверцу, за которой вот уже век скрывается низкая конура, за которой вот уже несколько дней скрываются низкие люди.

Я слышу, как 1 уверяет всех, что совсем скоро мы сбежим из рабочего лагеря, спасемся из этого затопленного слезами котлована, раз и навсегда, что мы никогда больше не ступим на его территорию – но я-то знаю, что всё это чушь, что это неправда, что это самообман, и потому шепчу:

– Даже если мы покинем Город – мы всё равно останемся тут.

303 поднимает на меня голубые глаза – высокая, стройная, ёжик блестит золотом, кожа нежна, как лепестки пионов, запястья толщиной в три пальца, – и безмерная тоска, и безмерная вина сжимает сердце.

Вина за то, что она, такая красивая, такая юная, с татуировкой на правой щеке, где чернилами выведено «303» (с этим ее порядковым номером, меткой и клеймом, именем и прозвищем), оказалась в мире, где убивают и мучают; где ломают и не чинят; где бросают на произвол судьбы и находят слишком поздно.

Слишком поздно.

Мне не нужно говорить дальше, но я говорю, не в силах преодолеть жуткое желание вызвать ее справедливую ненависть, не в силах принять ее искреннее прощение:

– Мы ведь обе пытались сбежать, 303. Помнишь? Помнишь? Я не про Город. Нет. Я вообще. Мы пытались. Пытались. Мы думали, что маяки освещают пути наши, что якоря не дают нам уплыть в неизвестность. Но мы ошибались. Я – ошибалась. Наша жизнь – передвижение в ночи. Без подсказок. Без ориентиров. Во веки веков нам не найти направление.

303

Ещё чуть-чуть – и по щекам моим польются ручьи и реки.

Ещё чуть-чуть – и мне станет очень стыдно перед теми, чьих слез я никогда не видела, чья твердость духа не вызывает сомнения.

– Верно, – сглатываю я комок в горле. – Не вышло у нас сбежать.

На самом же деле – 744 права и не права одновременно.

В отличие от меня, совершить побег ей всё же удалось. Пусть и от себя самой.

Или наоборот – к самой себе?

Утыкаясь подбородком в колени, я пытаюсь подсчитать, сколько месяцев утекло с нашей первой, случайной встречи в далеком и недалеком прошлом.