Она механически дотронулась до лица, и ее пальцы оказались в крови и еще в чем-то непонятном. В истерике она стала звать меня. Я настоял, чтобы ее положили в больницу.

Марико вся исхудала. Дыхание ее было затруднено, но доктора не находили заболевания дыхательных путей или легких. Из пор ее кожи продолжала выделяться какая-то жидкость. Марико твердила, что у нее под кожей что-то есть. Жидкость послали на исследование, но тесты сделали не сразу, потому что лаборанты были загружены работой.

Марико с каждым днем становилось все хуже, она перестала есть и медленно угасала. Когда она впала в кому, доктора не могли объяснить это, как и все ее предыдущие недомогания.

Через неделю Марико умерла, так и не придя в сознание. Я даже не мог ей сказать “прощай” или “я люблю тебя”, хотя я просидел возле нее, полуспящей-полумертвой, все эти долгие дни и ночи...

Пустые тарелки и бокалы смотрели на них с поблескивающего стола. Все было съедено и выпито.

— Единственным утешением, — горько усмехнувшись, сказал Сато, — было то, что лаборатория наконец разобралась, в чем дело. Оказалось, что крем для лица, которым пользовалась Марико, содержал похожие на парафин полимеры, аналогичные тем, что применяют в производстве лаковых красок. Лосьон растворял этот полимер, позволяя ему проникать в кровь. Поры кожи забивались, доступ воздуха прекращался. Это повлияло на внутренние органы, включая мочевой пузырь и поджелудочную железу.

Я был поражен как громом, услышав это! С сердцем, разрывающимся от боли, я немедленно принял меры, чтобы изменить формулу продукции “Икиру”, и начал сам проверять все ингредиенты. Но вплоть до 1979 года Министерство здравоохранения Японии продолжало получать жалобы тысяч людей, пострадавших от “кокухисё” — синдрома черной кожи, который возникал от присутствия ядовитых веществ в некоторых кремах, производимых компанией.

Через шесть месяцев после смерти Марико, когда я снова обрел способность думать о чем-либо, я основал “Кэсёхин когай хигайся-но кай” — “Ассоциацию жертв косметики”, вложив в нее всю прибыль от “Икиру”.

Слушая рассказ Сато, Николас искренне ему сочувствовал. Ведь Марико была не единственной жертвой “кокухисё”. Другие также жестоко страдали и умирали. И материальное возмещение, как хорошо понимал Николас, не избавляло его от чувства вины перед ними.

Повертев пальцами стоявшую на столе чашку, Сато накрыл ее ладонью.

— Скажите мне, Линнер-сан, испытывали ли вы когда-нибудь от любви что-либо, кроме удовольствия?

Николас резко поднял голову.

— Естественно, бывают моменты боли, страдания, иногда гнева, но это ненадолго, на день или два. Потом они исчезают, как снег под лучами весеннего солнца.

— Я имею в виду совсем другое. — Сато покачал головой, втянутой в плечи. — Опыт в этом деле ничего не значит. Чувствовали ли вы себя, Линнер-сан, когда-нибудь пленником любви? Как будто вы любите вопреки желанию, а не вследствие него. Вы должны это понимать. — Сато рывком убрал руку, и Николас увидел, что вместе с ней исчезла со стола и тонкая фарфоровая чашечка. — Как будто некое жестокое сердце наложило на вас заклятье, понимаете?

В вечерних сумерках Лью Кроукер сидел, ссутулившись, в автомобиле, добравшись до западной части Флориды. Мимо него проносились машины — вереница малиновых огней, подобных светящимся любопытством глазам. Аликс только что ушла отдохнуть и перекусить в придорожное кафе. Кроукер ощущал вибрацию шоссе, как будто был его частью. Позади осталась река Саванна, впереди расстилались Джорджия, потом Южная Каролина, потом Северная и так далее. Шоссе уходило на северо-запад.

Последний раз они ели в Джексонвиле. Ему не хотелось останавливаться в маленьких городах, чтобы не оставлять следов для тех, кто, возможно, вел за ними слежку. Только большие города имеют свойство проглатывать приезжих, не обращая на них никакого внимания. Аликс хотела, чтобы они прекратили эту бешеную гонку сразу, как только пересекли границу Флориды. Но Кроукер продолжал давить на газ. Она думала, что он делает это из простого упрямства, а ему не хотелось рассказывать ей о том, что он обнаружил в “форде-седане” Красного монстра. О шифровальных передатчиках “Феникс” он раньше только читал. При виде него у Кроукера отвалилась челюсть. Он не мог себе представить, чтобы кто-нибудь из нанятых Рафаэлем Томкиным ищеек умел пользоваться “Фениксом”, уж не говоря о том, чтобы возить его с собой в машине.

Передатчик был совершенно новый, он автоматически превращал человеческую речь в зашифрованный текст. Код передавался по рации с очень большой скоростью, что исключало возможность расшифровки и подслушивания.

Сейчас, встречая в одиночестве наступающую ночь в Джорджии, оставив позади бесконечные мили, которые все еще напоминали о себе противным дребезжанием, Кроукер снова и снова размышлял о своей навязчивой мысли, завладевшей им после убийства Анджелы Дидион. Он бросил работу, друзей... и женщину, которую был готов полюбить. Все его существо было поглощено этой мыслью. Во имя чего?

Во имя мести Рафаэлю Томкину. Вопреки очевидности, Кроукер все еще был убежден, что Анджелу Дидион убил этот промышленник. Как и почему — это требовалось выяснить. Но теперь у него был ключ. Аликс Логан — единственный свидетель — вопреки всякой логике была все еще жива. Снова и снова он спрашивал себя почему? По всем правилам игры она должна быть сейчас мертвее мертвого. Он увидел ее, появившуюся в дверном проеме кафе, и завел мотор. Она была жива. И ее ни на шаг не отпускали два этих громилы. Почему? И почему на одном и том же месте. Ведь они, без сомнения, могли запрятать ее куда угодно. От кого они ее охраняли? От Кроукера? Но “Кроукер” был мертв, утонул, так что его даже нельзя было опознать после автомобильной катастрофы. Кто же это подстроил? Томкин?