Придя в себя снова, я обнаружил, что боль исчезла, но сил порадоваться этому я в себе не ощущал. Впрочем, отсутствие боли не сделало мое положение намного лучшим, потому что нестерпимо хотелось пить, о чем я и попытался сказать странноватого вида медсестре, больше похожей на монашку. Сказать, однако, удалось кое-как, все-таки пересохший рот к членораздельной речи приспособлен плохо. Медсестра, во всяком случае, для верности переспросила:

— Пить?

В ответ я медленно моргнул — повторять неудачу с произнесением слов не хотелось, а кивнуть просто не мог. Но меня поняли. Через несколько мгновений мне в губы ткнулось что-то похожее на носик заварного чайника и в рот пролилось немного теплой воды, совсем чуть-чуть, буквально только чтобы убрать сухость. Пожевав губами, я уже смог тихо проскрипеть что-то похожее на «еще», и носик вернулся.

Два малюсеньких глоточка, на которые только и хватило моих сил, сделали меня счастливым, и я широко (ну мне так казалось, что широко) улыбнулся.

— Спа… си… бо… — кое-как выговорил я, едва слыша сам себя.

В ответ медсестра улыбнулась. Ого, а она настоящая красавица! Большие ярко-синие глаза, изящный и правильный овал лица с тонким прямым носиком и полными губками, и все это светилось радостью и добротой.

Сестра вдруг ойкнула, вскочила со стула и кинулась к двери. Повернуть голову в ее сторону мне удалось неожиданно для самого себя быстро. И не зря. Мешковатое монашеское одеяние, конечно, скрывало фигуру, но по движениям девушки вполне можно было предположить, какое прекрасное тело столь безжалостно задрапировано.

— Пошлите за доктором! — звонко крикнула сестра в открытую дверь. — Боярич в себя пришел!

Я еще успел подумать, что тут она ошиблась, и снова потерял сознание.

Очередное мое возвращение к реальности произошло, можно сказать, публично. Народу вокруг меня набралось столько, что я даже не мог всех посчитать. Видеть всех тоже не мог, потому что весь обзор мне закрыло всего одно лицо. Это был не старый еще мужчина, круглолицый, с упитанными румяными щеками и маленькими льдистыми глазками за смешными очками с небольшими круглыми стеклышками. Лицо, и без того не маленькое, казалось еще большим из-за обширной лысины, обрамленной огненно-рыжими слегка вьющимися волосами, на щеках переходящими в роскошные бакенбарды. «Доктор Штейнгафт», — неожиданно всплыло в памяти.

— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор с характерным немецким акцентом, не особо, впрочем, сильным. — Где у вас болит?

— Спасибо, Рудольф Карлович, — о, и имя-отчество тоже вспомнил! — мне уже лучше. Вроде ничего не болит, — а вот сказать столько много слов далось мне нелегко.

Доктор Штейнгафт аккуратно отодвинул одеяло и медленно провел рукой над моей грудью, затем приложил тыльную сторону ладони к моему лбу, кончиками пальцев потрогал виски и наконец взял меня за запястье, почему-то измеряя пульс без часов. Все это он сопровождал тихим бормотанием себе под нос на смеси латыни и немецкого. Сами слова обоих языков я понимал, но в какую-то осмысленную словесную конструкцию они в моем сознании почему-то не складывались.

Результатами доктор, похоже, был озадачен. С минуту он о чем-то размышлял, морща лоб и беззвучно шевеля губами, потом тряхнул головой, должно быть, что-то для себя решив.

— Все очень хорошо! — подчеркнуто бодрым голосом возвестил он. — Необходимо поменять лечение. Сестра Лидия, помогите мне, пожалуйста.

Та самая то ли сестра, то ли монашка аккуратно приподняла мне голову и они с доктором сняли с моей шеи шнурок с висевшей на нем маленькой кожаной подушечкой, заменив его металлическим, похоже, что даже серебряным, цилиндриком с мизинец размером на витом серебряно-черном шнуре. Пристроив цилиндрик на моей груди, Лидия накрыла меня одеялом, после чего Рудольф Карлович со словами о необходимом для больного покое вытолкал всех из комнаты и ушел сам, оставив со мной только Лидию. Я тут же закрыл глаза, делая вид, что засыпаю. На самом деле я, конечно, не спал и даже не собирался. А вот попробовать переварить информацию о моем новом теле, доставшемся мне вместе с памятью его прежнего владельца. Ну или частью памяти, уж не знаю…

Звали меня, как ни странно, тоже Алексеем Филипповичем, только фамилия моя теперь была не та, которую я стараюсь не вспоминать, а Левской. Правда, родные называли меня Алешей, а чаще и вообще Алешкой, а прислуга — бояричем.

Да уж, бояричем… Со своим новым социальным статусом я пока вообще толком не разобрался, потому что прежний хозяин нового тела был редкостным балбесом даже для своих пятнадцати годков, но что это не хухры-мухры, понимал. Все те, кого удалил доктор-немец, были моей близкой родней — отец, боярин Филипп Васильевич Левской; мать, боярыня Анастасия Федоровна Левская; дядя по отцу, боярин Андрей Васильевич Левской да дядя по матери, боярин Петр Федорович Волков с женой Ксенией Николаевной. Это старшее поколение. Младшее — старший брат Васька, которому уже восемнадцать, скоро на людях придется Василием Филипповичем звать; младший Митька, двенадцати лет; сестренка Татьянка (именно Татьянка, назовешь Танькой больше двух раз за один разговор, обидится или вообще разревется), мелкая соплюшка семи лет от роду, которую и боярышней-то назвать смешно; да шестнадцатилетняя двоюродная сестра боярышня Ирина Петровна Волкова. Всех их мне предстояло узнавать заново, потому что на память прежнего Алешки Левского полагаться явно не стоило. Я вот, честное слово, так и не понял, что в этом балбесе было такого, что он попал в тот переплет, из которого вышел уже не он, а я. В какой переплет? А разве я еще не сказал? Так вот, дело в том, что валялся я сейчас в койке после того, как три дня назад в меня стреляли из ружья.

Выздоровление мое шло, что называется, не по дням, а по часам. Доктор Штейнгафт, словно стараясь поддерживать репутацию немцев как исключительно пунктуальных людей, приходил ежедневно к одиннадцати часам утра. Его посещения всегда начинались с осмотра по уже знакомой мне схеме, после чего доктор с помощью сестры Лидии менял повязку на моей груди, не каждый день, правда. Зато очередной непонятный предмет вешал мне на шею каждый раз — иногда такой же, как и тот, что снимал и забирал с собой, иногда и другой. Впрочем, теперь-то я знал, и что это за осмотр, и что это за предметы такие, только вот знание это понятности не прибавляло, потому что в основе и осмотра, и лечения лежала… магия! Да-да, именно магия, которой, как я помнил из прошлой жизни, не существует. И тем не менее, именно лечебной магией доктор Штейнгафт зарабатывал себе на хлеб с маслом. Что вообще вгоняло меня в легкий ступор, так это какой-то невероятный, по моему, так сказать, прошложизненному опыту гибрид магии и науки. Осмотр проводился по «методе Амвросия Парета», а лечил меня немец «универсальным антинекротическим ингибитором Парацельса» и «триплексным витализатором Попова-Бурмайстера». Всеми этими звучными наименованиями Рудольф Карлович поделился со мной, когда я поинтересовался тем самым витализатором, обозвав его медальоном. Тут добрый доктор мне целую лекцию прочел о значении научных методик магического воздействия и артефакторики в лечебном деле, а стоило мне простодушно спросить, зачем же тогда нужны высокоученые доктора, как он посмотрел на меня с искренней жалостью и с ходу загнул вторую лекцию, на этот раз о работе врача-мага с соответствующими артефактами. Да, посчитал меня невеждой, так ему можно. Я, во-первых, и так балбесом считаюсь, что доктору Штейнгафту прекрасно известно, потому как с семьей нашей он уже много лет работает, а, во-вторых, в гимназии магия изучается только в теории, практическое ее постижение ожидает лишь тех, кто учится в университетах или лицеях. Хотя, конечно, в теории я это знать, кажется, должен.

В остальное же время мною занималась сестра Лидия. Следить за выполнением лечебных процедур ей необходимости не было, потому как витализатор работал без ее участия, так что фактически она была при мне сиделкой. Честно скажу, было жутко стыдно, когда она возилась с уткой и судном, причем стыдно мне и как юному парнишке, да и как взрослому мужику тоже, зато кормежка в ее исполнении с лихвой это неудобство компенсировала. Первые дня два Лидия поила меня бульоном, потом кормила с ложечки кашами и протертым отварным мясом, уже на шестой день я ел сам, а Лидия лишь помогала мне сесть в кровати и устанавливала специальный низенький столик, на котором размещала еду. Питаться мне, по настоянию доктора Штейнгафта, приходилось исключительно диетической пищей, но ни минимальное количество соли, ни полное отсутствие специй меня не удручали, настолько вкусна была еда сама по себе.