Конец рабочего дня на военном заводе. Работники торопливо отбивают карточки. Их ожидают автобусы. Инженер репатриировался в Израиль из Советского Союза около двух лет назад. Он не торопится. У него свой автомобиль. Рабочий лет тридцати пяти всунул в автомат свою красную карточку и с явным неудовольствием посмотрел на зелёную в руке инженера.

— Никогда в Израиле не будет справедливости. Я на этом заводе уже двенадцать лет и всё ещё простой рабочий. А ты не успел приехать — и уже инженер.

— Еду я, значит, в университет, — начал он рассказ. — Впереди меня машина, вся обклеенная стикерами «Шалом ахшав», «Хавер, ата хосер», «Дор шалем дореш шалом» [1] и подобными. Заметил, что за рулём женщина. Сразу представил себе очередную кикимору. Среди этой породы я ещё ни разу не встречал достойной внимания. А когда на экране телевизора появляется Шуламит Алони, я немедленно смотрю на жену, чтобы не стать гомосексуалистом. Машина все время впереди до самой университетской стоянки. Остановились. Ожидаю, какое чудовище сейчас вывалится. Но тут! Убей меня — такой красивой бабы я ещё не встречал. Что лицо, что фигура — совершенство! Представляю себе мой обалделый вид.

Она с удивлением посмотрела на меня. Я опомнился и рассказал, о чём думал всю дорогу, следуя за ней, о результате моего многолетнего наблюдения. Она рассмеялась и спросила, за кого я голосовал. «За Натаниягу» — ответил я. «А я — за Ганди». «За Ганди? Так чего же у тебя такие стикеры?». «Во-первых, это машина моего хавера. Во-вторых, он ещё правее меня. В-третьих, он только позавчера купил этот автомобиль у кретина, у профессора-историка и не успел отодрать всю эту пакость». Понимаешь, мало того, что такая внешность, так ещё и мировоззрение — бальзам на мою душу. И я ей сказал: «Знаешь, о чём я сейчас искренне жалею? Что я не выше на тридцать сантиметров и не моложе на тридцать лет». Тут она улыбнулась, — посмотрел бы ты, как она улыбнулась! — и, показав на мое пузо, добавила: «И не легче на тридцать килограммов». «Дорогая, — сказал я, — так, где бы у меня осталась сила, чтобы тебя удовлетворить?». Она рассмеялась: «Ладно, на двадцать килограммов». Сошлись на пятнадцати. Мы тепло пожали друг другу руки и разошлись. Какая баба! Так что в моей статистике пока нет исключений.

Завтрак в ресторане фешенебельной гостиницы на Мёртвом море. Немыслимое изобилие и разнообразие вкусной еды. Самообслуживание. Официанты непрерывно пополняют медленно опустевающие блюда.

Старушка с пятизначным номером — татуировкой на сморщенной коже высохшего предплечья опирается на пожилую женщину.

— Визьмы молоко.

— Мама, зачем тебе сейчас молоко? Потом возьмём.

— Ни, потом нэ будэ.

— Не могу я тебя понять. Такая красивая, стройная, умная, устроенная. И всё ещё не замужем. А ведь тебе скоро двадцать девять.

— Не судьба. Ещё не встретила своего суженого.

— Но у тебя, кажется, есть Моше?

— Моше? Он у меня вместо вибратора.

В Израиле мы продолжали праздновать День Победы. Как-то мне захотелось отметить этот день по-фронтовому, при свете коптилки, сооружённой из снарядной гильзы. Сын, в ту пору служивший в армии, уверил меня, что для него не проблема принести гильзу сорокапятимиллиметрового снаряда.

В одно прекрасное однажды на звонок жена открыла дверь. В проёме стоял невысокого роста лейтенант, придавленный тяжестью стопятимиллиметрового унитарного патрона — гильза со снарядом длиной около метра. Мы ахнули. Но не только мы. Ахнули и наши соседи, оказавшиеся на лестнице.

До праздника оставалось два дня. Исправить ошибку не удалось. У стола я поставил снаряд, а на его верхушку, на взрыватель водрузил свечу. На фронте, правда, такого не бывало. Не было у нас свечей. Да и снаряды были меньшего калибра — всего лишь восьмидесятипятимиллиметровые. И не было у нас на фронте таких закусок, хотя мы стоически пытались сымитировать армейскую кормёжку.

В течение недели тринадцать квартир нашего дома (мы не в счёт) дрожали в ожидании взрыва, пока из подразделения, в котором служил сын, не приехали и не забрали необычный подсвечник.

В Иерусалиме умирал старый еврей. Скорбящие сыновья окружили ложе. Отец вручил заклеенный конверт старшему сыну.

— Через несколько минут я уйду в другой мир. Немедленно вскроете конверт и выполните мою волю. А это второй конверт. Вскроете его сразу же после похорон. Третий конверт у нашего адвоката. Он сообщит вам мою волю.

Старый еврей скончался ещё до того, как сыновья успели понять, о чём идёт речь. Здесь же, у ложа покойника они вскрыли первый конверт. «Я требую, чтобы меня похоронили в носках» — Прочли сыновья содержимое конверта.

Но ведь это невозможно! Это нарушение еврейских законов! И всё же следует выполнить пожелание отца.

Все усилия сыновей, все их бесчисленные обращения к религиозным авторитетам, все попытки, в конце концов, за любые деньги купить разрешение нарушить закон, установленный Торой, оказались тщетными. Не удалось похоронить отца в носках. Над свежей могилой сыновья вскрыли второй конверт.

«Дорогие мои дети, — написал отец — у вас была возможность убедиться в том, что ваш отец был не только миллионером, но и религиозным евреем. Ваш отец отлично знал, что наша религия требует предать земле голый труп, завёрнутым в саван. Я просто хотел вам напомнить, что даже миллионер на тот свет не может взять с собой несчастной пары носков».