– А где же остальные? – перебил парень.

– Какие остальные? – удивился Мещеряк.

– Ну, вы же один не могли его сюда принести.

– А ты всё меня проверяешь? Да я ночью на него наткнулся, как слепой конь на колоду. Бросили его тут… Гляди сюда! В жизни и на войне пригодиться. Аккуратненько закладываешь патрон как раз против дырки. А другой, чтоб рядочком лежал. Как близнятки. Закрываешь патронник… и давишь на гашетку! Я давно уже не пулемётчик. После финской – уже связист. Старший, куда пошлют. При офицере связи прикреплённый. Катушки от штаба полка в роты тягал. Вот тут, Шура, надо было немецкую разведку сильно бояться. – Он выплюнул изжёванные ягоды, встал и наполнил рот новой порцией. – Сколько она наших хлопцев переловила. Найдут провод, перекусят, а сами в кустах, рядом, залягут ожидать. Комполка или начштаб хватятся телефон крутить, а он мёртвый. Сразу бойца из отделения связи выкрикнут. «Бегом марш восстановить!» Добегает несчастный до места разрыва… И нету больше человека… А меня Бог миловал пока. – Он глянул в лицо парня, надеясь увидеть в его глазах понимание. Но тот смотрел отрешённо на пулемёт и, казалось, даже не слышал сержанта.

– Сволочи! – процедил сквозь зубы Бесфамильнов. На его круглом лице заметно взбухли желваки, а ноздри стали снова нервно вздрагивать. Его душа рвалась на части.

– Кого это ты так? – удивлённо спросил Мещеряк и повернулся всем корпусом к парню.

– Все! Оружие побросали – и по кустам!

– Да ты не кипятись, Александр, – стараясь успокоить парня, сказал сержант. – Ты лучше шиповника пожуй. Врагов можна и оружием, и без оружия сничтожать. Главное, найти нужного врага… Мы с тобой полежим под этим кустом до вечера и пойдём. А пулемёт пущай тут гниёт. Без него до своих быстрее добежим. Там…Там другой дадут.

– Как это – гниёт!? – выкрикнул парень. – Это же оружие!

– А если б мы с тобой надыбали около этого шиповника? Замаскированную…

– И ёё взяли бы обязательно… Как учили? Оружие не бросать.

Мещеряк хмыкнул и искоса поглядел на красноармейца.

– А ты знаешь, какая она – гаубыца.

– Оружие такое.

– Вот, мы пойдём вечером, найдём гаубыцу. Тут этого барахла сейчас, как блох на собаке. Ты этую железяку через фронт перетянешь. Она тебе заменит документы, какие надо показывать политрукам-особистам. За неё тебе орден прикрутят… – И спросил: – Может, у тебя, случаем, зеркало есть?

– Для чего мне ваше зеркало? – с удивлением спросил парень. – Я – девка какая?

– Жалко.

Мещеряк забросил в рот несколько ягод шиповника, снова принялся поправлять гимнастёрку, которая выбилась из-под ремня, пока рвал ягоды.

– А вот вы точно, как девка, – сказал боец. – Всё время прихорашиваетесь. Девки юбки всё время дёргивают, а вы гимнастёрку. – И ухмыльнулся насмешливо себе под нос. При этом лицо снова озарилось радостной улыбкой. – Может, у вас ещё и одеколон имеется?

– Адикалон? Это ты угадал, – смущённо ответил сержант, словно его застукали за непотребным занятием. После замечания бойца плечи у него безвольно опустились: он действительно стал напоминать невысокую, очень круглую, полную в талии женщину, одетую в военную форму. Только чёрная грубая щетина, битая сединой, выдавала мужика. – Если б был адикалон, то я б у тебя его на сухари выменял. Они из твоего мешка на всю степь пахнут.

– Зачем мне одеколон?

– Молодому адикалон завсегда нужный. Если б мине этот клятый адикалон, когда я таким безусым был, то и жизень моя совсем по другой колее покатилась бы. – Мещеряк выплюнул очередную порцию жвачки, улёгся на живот около пулемёта, подставив спину жаркому солнцу. Выдернул из земли серую травинку, принялся грызть, перекидывая из одного угла рта в другой. – На сладкий запах самые красивые мотылёчки-бабочки прилетают. До яркой бабочки руки сами тянуться. Капустниц рябых каждое лето кругом море. И никому до них дела нету. А прилетит какая цыганочка… Крылья – как тая бархатная юбка, переливаются… Глаз оторвать – сил никаких нету…

Мещеряк перевернулся на спину, подложил под голову ладони, согнул левую ногу в колене и как на подставку положил на неё правую. Безотчётный страх вдруг оставил его, точно вокруг не было никакой войны. И почудилось, что он лежит не в жаркой степи, а у себя во дворе, на далёкой Лукьяновке под старым раскидистым орехом…

– Я как про адикалон вспомню… – сержант закрыл глаза. – Так душа у меня точно горн в кузнице… Горит жаром. А этот самый адикалон, как тот дух, что из мехов… Жару додаёт… Стояли мы у восемнадцатом в одном местечке. Где-то около Житомира. И приглянулась мине девка ладная. Чернявая, кудряшки по всей голове. А глаза, як две сливы-венгерки, синим туманом помазанные. Батько её дёгтем торговал, а мы в его дворе коней батарейных держали. Я до неё из разных боков прилаживался. Даже серёжки обещал купить. А она мимо меня, да мимо меня. Точно меня совсем и нету. А командир мой над ней с первой атаки верх взял. Сапоги надраит хозяйским дёгтем, портупею вымажет канихволем, чтоб скрипела, как струна на скрипке, кресты нацепит… А они один об другой цокались, как колокольцы свадебные… Обязательно сверху себя адикалоном зальёт… Другой брандмейстер на пожаре воды меньше тратит… И до Цыльки в магазин…

Мещеряк загадочно замолчал. Выплюнул огрызок травинки, сорвав новую, отправил в рот. Смотрел в небо, словно пытался разглядеть за его белёсой пустотой давно потерянную любовь…

– Она с ним и сбежала, когда отступали… Будь у меня адикалон – пошла бы за меня…

– А разве в Красной армии кресты имеются? – озадаченно поинтересовался Бесфамильнов.

– Кресты? – переспросил задумчиво сержант. И, испугавшись, перевернулся на живот. – То я по привычке. Командир наш любил всякие цацки на грудях носить. Они звенели, что церковные звоны на пасху. Он всякие значки называл крестами. «Георгиев надену, – говорил всегда, – и к Цыльке в пазуху руки греть!»

Он посмотрел на Бесфамильнова, смеясь, но смех вышел неуклюжим.

– А кто у вас командиром был? – спросил парень.

– Я теперь и не помню.

– Не помните командиров Красной армии? – возмущённо удивился Бесфамильнов.

– Какой-то Примаков… А потом – Фрунза.

Мещеряк встал и снова взялся поправлять гимнастёрку, но вовремя остановился.

«Тьху на твои сухари! – подумал он, косясь на красноармейца. Тот сидел на коленях у пулемёта и о чём-то сосредоточенно думал, глядя в землю. Губы его дергались нервно. – Из-за пустой утробы я тебе, цуцику, обязан про свою жизнь рассказывать… А до своих придём – ты к моим словам столько своих приляпаешь, что и пара волов не оторвут. Тогда и доказывай, кто крепче шкуру спускал из спины – Деникин в Житомире или Фрунза в Крыму…»