Вовик потерял дар речи от такой наглой клеветы и ошарашенно уставился на Генку, даже не зная, что сказать. Что он тут ни при чём, было настолько очевидно, что Вовик даже не искал слов в своё оправдание. «Это потому что мои шмотки дорогие, они думают, что у меня родители при бабках и внаглую будут пытаться на меня Лёнькину «руку» повесить. А ведь действительно, зачем им кого-то искать – ноги сбивать, глаза портить, – когда вот он я, перед ними стою. И Толян, если надо, подтвердит, что это я был, и Кудя прозреет и меня узнает, – и тут Вовик вспомнил, как хорошо приложил Генку кирпичом по голове, и как-то сразу спокойно подумалось: – Я тогда вас, гадов, сделал, ну и сейчас что-нибудь придумаю». И он обезоруживающе улыбнулся и сказал честным комсомольским голосом:

– Я эту одежду только вчера у товарища поносить взял, а предки мои инженерами работают и по сто рублей получают, и я не высокий и не блондин. И тот фарцовщик Кудю порезал, потому что подумал, что у него сейчас деньги забирать будут. А у меня денег нет, и защищать мне нечего, а здесь я потому, что брат двоюродный пригласил и меня угощает. Если вы хотите, чтобы мы с Серёгой помогли настоящего виновника найти, то мы будем и дальше помогать, а если что – я маме с папой всё расскажу, – закончил Вовик свою объяснительную тираду.

– Всё так складно ты, чувак, нам тут излагаешь, у тебя всё гладко выходит, и отмазки надёжные со всех сторон представлены. Ну, предположим, что всё так и есть, но сути это не меняет. В ментовке уже дело открыто по порезу Лёнькиной руки, и если он с Толяном на тебя покажут, то тебе совсем деваться некуда. Может, твои предки и вправду пустые, потому и даём вам с друганом неделю срока, чтобы этого фарца найти. А если нет, то я тебе нарисую цифру, которую «рука» стоит, и твой дружок школьный половину этой цифры пусть нам тоже принесёт. Это чтобы тебе не скучно было. Так ему всё и расскажи, а если он вякнет, что он вообще никаким местом к этому делу не прислонялся, то Лёнька с Толяном покажут, что видели, как он тебе нож передал. И будете на малолетке аттестат зрелости получать, а с восемнадцати – на взрослую потопаете. Дорога у вас впереди широкая, поколениями зеков протоптанная. А делов-то, для вашего же блага, всего ничего: пострадавшему немножко денег отгрузить на лечение, и разбежимся красиво. Так что маме с папой ты рассказать успеешь…

Тут к ним подошёл Руслан и очень вежливо сказал:

– Молодые люди, отойдите с прохода в сторонку, посетителям входить и выходить неудобно. А тебя брат там ждёт, иди лучше за стол садиться, – и он легонько подтолкнул Вовика к выходу из холла.

Вовик сразу же повернулся и пошёл в зал, по пути осмысливая вдруг свалившуюся на него проблему. «Вот так влип, – думал Селиванов. – Получается, что если хорошо и модно одеться, то и девочки смотрят, и такси сразу остановилось, и в бар без лишних разговоров пустили. А с другой стороны – урки тоже внимание обращают. И выходит, что если ты деньги засветил, то они за этими деньгами свои грязные жадные лапы тянут. И сегодня они меня ответственным за содеянное Хроном назначили, а внимание обратили из-за джинсов новеньких и батника. И Лёху тогда грабануть хотели, потому что наряд его фарцовый приметили. Да-а, воистину всяка палка о двух концах, или как там ещё про медаль? Надо Мишане всё рассказать, он во-он какие операции проворачивает, наверное, что-нибудь придумает – я вроде как его сотрудник теперь…»

Тут Селиванов был абсолютно прав, и не только по дню сегодняшнему, а в историческом контексте в целом. На засвеченное благосостояние всегда находились и находятся то бандиты с ворами, то рэкетиры с вымогателями, то государство с налогами, то революционеры всех мастей с лозунгом «отнять и поделить», выполняя в основном первую его часть, а то и целые недовольные народные массы. Так было, так есть и… очень хочется надеяться, что не будет. Но по малолетству Вовик не мыслил так исторически объём но и глубоко, а был озабочен сугубо своей личной судьбой в этой неразрывной временной цепочке последовательно повторяющихся разномасштабных событий…

Вовик присоединился к продолжающей веселиться компании, где Мишаня как раз собирался ответить на заданный Гордеевой вопрос:

– Миша, а почему здесь никто не танцует? Музыка очень приятная, и место для танцев имеется, а никто танцевать не выходит?

– Ну как бы тебе, Лена, это объяснить популярно и доходчиво? Ну, попробую. Тут народ в основном деловой и торговый. Ну не такой, конечно, очень уж денежный – те в кабаках по отдельным кабинетам сидят и в очень узком кругу общаются. А здесь так, среднее звено и ниже, кому с себе подобными пообщаться хочется и бабки спустить ежедневно выкручиваемые. По делам, словом, перекинуться: ты мне – то, я тебе – это, новые связи завести, девочек свежих снять, может, замутить что-то совместное, ну и так далее. Они ниже своего достоинства считают под музыку ногами перебирать, романтика медленного танца их уже не увлекает, а на быстрый у них уже желания нет после тяжёлого рабочего дня и лет, проведённых на футбольных полях, в плавательных бассейнах, на рингах и борцовских коврах.

– Тут что, все бывшие спортсмены собираются?

– Ну, не все, но много…

– А-а, тогда понятно, – разочарованно сказала Лена и только теперь заметила, что её молодой человек задумчив и чем-то расстроен. – Во-вик, – толкнула она его, – Вова, что-то случилось? Ты чего такой?

– Да нет, Лена, всё нормально. Вспомнил, что контрольная в понедельник, тоже надо садиться готовиться.

– Мне бы твои заботы, – вздохнул Мишаня, ещё не зная и даже не предполагая, что скоро Вовика заботы станут и его тоже, потому что оставить того без помощи совесть ему не позволит.

Когда он назвал Селиванова двоюродным братом, это была не совсем ложь. У Миши не было никого, кроме матери, на всём белом свете. И у матери не было никого, кроме Миши. Война перемолола всю семью Волошиных – и близких, и дальних, и совсем далёких тоже. А ему всегда хотелось иметь рядом какую-никакую близкую родственную душу. Он почему-то всегда выделял Вовку из стаи дворовых пацанов, тем более что жили они в одном подъезде и встречались почти ежедневно. И возможно, что эта душевная привязанность невидимо возникла в тот осенний, ещё тёплый день, когда Миша увидел на лестничной площадке первого этажа соседку Софу с ребёнком в коляске. На глазах у ней были слёзы, и она тщетно пыталась открыть вторую створку двери в подъезд, которая обычно придерживалась загнутым гвоздём, вбитым в раму сверху. А сегодня стояла намертво, не шелохнувшись. Соседка не могла вывезти коляску, не открыв эту створку, и, чуть не плача от бессилия и беспомощности, упорно её дёргала, не понимая, что произошло. Лежащий в коляске недавно родившийся Вова Селиванов уже начинал покрикивать и беспокоиться, что ему сегодня не удастся глотнуть свежего осеннего воздуха и весь день придётся довольствоваться только комнатным, со всеми запахами и ароматами перенаселённой коммуналки. Миша взялся за дверь двумя руками и, приложив всю свою, уже немалую, силу, попытался оторвать её от рамы. Но та стояла неподвижно, даже не шелохнувшись.