В жаркой аризонской пустыне мы трудились вместе с поденщиками-мексиканцами, в которых мне так нравилось стрелять камешками из рогатки. Иногда, если они стояли нагнувшись, я попадал им по заду яблоком или грушей. Они что-то кричали на испанском и грозили мне пальцем.

Бывало, я кидался помидорами в проезжающие грузовики и смотрел, как они разбиваются о борта. Я не думал, что отец за мной смотрит, однако после одного из лучших моих бросков он вдруг ухватил меня за руку и сказал, что, стоит ему еще хоть раз увидеть, как что-то летит в воздухе, он вытрясет из меня всю душу. Поэтому я развлекался подобным образом только в его отсутствие. Когда это мне надоедало, я подбрасывал яблоки в воздух и ловил, делая вид, будто играю в бейсбол. Или целился в корзины, куда мы складывали фрукты. Только проказничая, я ненадолго отвлекался от мыслей о Сэме.

Мы ели свежие фрукты с фермы и еду, которую не надо было готовить, вроде салями или сэндвичей с сыром. Отец поглощал сардины прямо из жестяной банки, и пахли они даже хуже бычьих ветров. Мама смешивала порошковое молоко с ржавой водой из-под крана, отчего вкус у него был еще хуже, чем обычно. Когда никто не смотрел, я потихоньку выливал молоко в раковину.

Наконец настал день выписки Сэма из больницы. Сестра вывезла его из бокса и передала с рук на руки маме. Я подбежал его обнять, а Лонни крепко поцеловала в макушку. Сэм рассмеялся. На руке и на животе у него по-прежнему были повязки. Сестра сказала, что с ним надо обращаться осторожно, потому что кожа у него еще очень нежная.

Врач сообщил отцу, что после пересадки кожу у него на руке и на животе надо будет отшлифовать, чтобы она выглядела естественно, когда он подрастет.

– Не буду я платить ни за какую шлифовку, – ответил отец. – В кинозвезды мы его не прочим. Подумаешь, кожа в морщинах – ничего такого тут нет.

По дороге домой я пообещал быть хорошим мальчиком, чтобы Сэм опять не пострадал. Отец повторил, что это не моя вина и что мне не о чем беспокоиться.

Но я беспокоился.

Мы остановились в придорожном кафе купить гамбургеров и кока-колы, и отец снова взялся рассказывать нам о своих приключениях во время Второй мировой. Я издавал разные звуки, подражая пулемету, и складывал руки лодочкой, изображая пикирующий истребитель, в котором сидит японец-камикадзе. Даже мама смеялась надо мной. А отец в кои-то веки не кричал на нее.

Мы вернулись домой как раз к вечеринке на Хэллоуин, которую устраивали для сотрудников ЭПНГ. Я оделся Роем Роджерсом [1] и съел столько конфет, сколько смог в себя затолкать. Отец не сделал мне ни одного замечания, а мама улыбалась, глядя, как я танцую с Джинджер, дочкой Хута. Она была на три года меня старше, но соглашалась играть со мной.

Вскоре после вечеринки наша жизнь потекла по-прежнему: отец кричал на маму, Лонни заботилась о Салли, а я стрелял игрушечными стрелами в картины на стенах, чтобы мама отпустила меня гулять. Каждый раз это срабатывало. Сэм все еще ходил с повязкой на руке, а живот его был покрыт прямоугольными красными пятнами, но мы привыкли видеть его таким.

Теплым мартовским вечером мама позвала меня из кухни:

– Дэвид, как ты думаешь, не прокатить ли нам Сэма на велосипеде?

Она вошла в гостиную, где я валялся на полу, играя в пластмассовые фигурки индейцев и ковбоев.

Я поднял на нее глаза и удивленно заморгал: одетая, с причесанными волосами, она уже была готова к выходу. Лонни должна была играть на фортепьяно и присматривать за восьмимесячной Салли, пока мы будем кататься на ее велосипеде.

Перед домом мама усадила Сэма в корзину на руле. На нем был один подгузник – ни обуви, ни рубашки. После того случая с гладильным прессом Сэм снова вернулся к подгузникам и говорить стал хуже, чем раньше.

Мама повернулась ко мне.

– Садись сзади, для равновесия.

Ей пришлось трижды забираться на сиденье, одной рукой держа юркого Сэма, а второй – руль, прежде чем мы поехали.

Я крепко уцепился сзади за седло.

– Ты уверена, что мы не перевернемся?

– Все в порядке. Я всю жизнь гоняла на велосипедах, да и машины тут не ездят, так что беспокоиться не о чем. Будет здорово!

Мама давила на педали, велосипед вилял, а мой брат изо всех сил пытался выбраться из корзины.

– Сэм, не вылезай, – повторяла мама, усаживая его обратно.

Велосипед завихлял от того, что мы ехали слишком медленно, и мама попыталась ускориться. Но тут Сэм каким-то образом поднялся на ноги в корзине и выпал из нее. Его левая нога застряла между колесом и вилкой, и велосипед перевернулся.

Сэм с громким хрустом ударился головой о дорожный бордюр, мама свалилась на него сверху. Я тоже упал и ударился о бордюр головой, но как-то сумел подняться на ноги. Из головы и из ноги у Сэма текла кровь, раны на животе тоже кровоточили. Большой палец на левой ноге болтался на лоскуте кожи, почти отрезанный от стопы.

Он кричал так же громко, как тогда, под гладильным прессом. Как такое могло случиться с ним снова? Как мама могла быть настолько глупой?

– Что такое, Сэм? – взвизгнула она. Мама вела себя так, будто это он во всем виноват и сам понимает, что поступил плохо. Когда она увидела, насколько серьезно Сэм ранен, то схватила его на руки и побежала назад к дому. Я последовал за ней. Лонни выскочила из-за пианино и помогла маме обмотать его ногу полотенцем.

– Мама, осторожно! Не оторви ему палец.