Ахмет улыбнулся на прощанье и рванул обратно к пассажирке в желтых шортах. Нинок вздохнула еще раз, потом еще.

– Вот чурка гадский, – пробормотала она. – Совсем мозгов нет.

А студенты стоят, скалятся, переминаются с ноги на ногу, еще одни нерусские на ее голову, ни хрена не понимают.

– Ну что скалитесь? – рявкнула на них Нинок. – Засуньте свои доллары, сами знаете куда, и топайте на самолет, нихт ферштейн. Ничего вам здесь не светит.

– Итак, Пятаков Георгий Владимирович, – невропатолог отложил в сторону медкарту. – Рассказывай, что там у тебя.

Жора вздрогнул и опустил глаза.

Невропатолог Симонян, мохнатый, как шимпанзе, читал его медкарту и шевелил пальцами в босоножках. Рядом сидел какой-то незнакомый военврач, а может, председатель комиссии, а может, просто шестерка, чтобы в магазин сгонять, если что. Хирург стояла у окна – баба. Новенькая. Светлые волосы до плеч, мягко очерченный рот, узкая девчоночья талия, ноги, грудь. И серые глаза по пять копеек. Вот такие глаза. Вчера в «Пирамиде» она показалась Жоре моложе, лет двадцать семь. Рита. Или Лариса. Сейчас она тянула на тридцать пять – но это отходняк, Жора понимал. Правая ее рука ни разу за весь вечер не выпустила стакан, за исключением тех нескольких минут, когда они с Жорой оба оказались в туалете и целовались, как озверевшие. «Вот это влип», – подумал Жора.

– В 1982 году упал с силосной башни, – завел он давно разученную песню. – В 1991-м сбило трактором. Головные боли по ночам, непроизвольное мочеиспускание.

– Очень хорошо, Пятаков, – сказал невропатолог, оборачиваясь к врачихе. – Прекрасно. Вот вам отличный экземпляр, Мария Геннадьевна, типичнейший случай.

Точно – Марина. Не Лариса, не Маргарита. Москвичка Марина.

– Мария Геннадьевна работает в столичном военгоспитале, собирает материал для кандидатской диссертации, – пояснил сияющий Симонян. – Снимай трусы, Пятаков.

– А какая тема диссертации? – спросил Жора.

– Не паясничай, Пятаков. Снимай.

Жора сделал умное лицо и потянул резинку вниз. Ну и плевать, пусть смотрит. Врачиха кое-как отлипла от стены, подвинула стул, села перед Жорой. Красная, как редиска. Пластмассовый шпатель в руке.

– Год рождения? – спросила она чуть не шепотом.

– Семьдесят седьмой.

– Когда начались проблемы. с мочеиспусканием?

– Сколько себя помнию, – сказал Жора. Он всегда так говорил.

Врачиха опустила глаза, задышала. Смотрит. Жора уставился в потолок, стал считать мух на плафоне. Синие мухи, зеленые, серые, фиолетовые какие-то – штук двадцать, наверное, жирные, как боровы, сплошное сало, настоящие южнороссийские мухи, в Москве таких фиг где найдешь. Врачиха тем временем что-то спросила у Симоняна, тот ответил, засмеялся.

– Присядьте на корточки, Пятаков.

Жора присел.

– Теперь встаньте, ноги вместе.

Есть приказ.

– Повернитесь на триста шестьдесят градусов.

Никаких проблем, хоть на семьсот двадцать.

– Хорошо. Можете надеть трусы, Пятаков.

Невропатолог увлеченно покрывал медкарту своими каракулями, врачиха тоже что-то записывала в клеенчатую тетрадь. Вчера на ней было короткое «кока-кольное» платье, если бы муж не приперся так рано, она выпрыгнула бы из него в два счета, как виноградина из кожуры, оставалось только скомандовать: внимание, марш! А тут – кандидатская диссертация, встаньте, повернитесь, ноги вместе. Что ты, что ты.

Симонян закончил писать, захлопнул медкарту и сказал:

– Вот так, Пятаков. Подойдешь сейчас к своему военкому, к Рощину, он должен быть у себя.

Жора оторопел. Он не понял. Стоп, стоп, вот этой фразы в сценарии быть не должно, он точно знал.

– То есть как? Зачем к Рощину? И что мне ему сказать?

Симонян повернулся к врачихе:

– Как вы считаете, Мария Геннадьевна, что призывник Пятаков должен сказать своему военкому?

Она опять покраснела, как редиска. Стрельнула глазами в стену, в дверь, в потолок. Потерла коленкой о коленку. Потом наклонила голову и впервые за все время улыбнулась:

– Вы абсолютно здоровы, Пятаков. Поздравляю вас.

Подполковник Рощин пожал плечами.

– Что я тебе могу сказать, Георгий? Ну, значит, здоров. Быть здоровым не вредно, это научный факт.

Он достал из ящика стола кипу повесток и стал неторопливо тасовать их.

– Так, Пятаков… Пятаков… Вот он, Пятаков Георгий Владимирович. Распишись-ка здесь. Семнадцатого июня встанешь пораньше, оденешься во все старенькое и в восемь ноль-ноль, как штык, явишься на призывной участок, Майская площадь, 3. Сам не придешь – приведут. Убежишь – найдут. Доказано наукой.

Жора облизал пересохшие губы.

– Но ведь отец это, заплатил вам. деньги.

– Помню. Двадцать второго мая 1995-го, ровно три года тому назад. Шестьсот долларов ноль-ноль центов, как в аптеке. И я свое обещание сдержал: все эти три года ты болтался по городу, как дерьмо в проруби, а я тебя не трогал.

Жора ничего не понимал.

– Нет, он должен был принести деньги вчера вечером, девятьсот долларов, мы же договаривались!

– Вчера вечером? – Рощин залез в стол, достал оттуда пожелтевший номер «Красной звезды», уткнулся носом в первую страницу. – Ничего не знаю. Со мной никто не договаривался, никто не приходил, не звонил.