Гутман развернулся и стремительно побежал вниз.

– Ты куда? – кричал брат.

Очень хотелось крикнуть в ответ:

– В Ленинград! Навсегда!

Любовь к Родине (она же патриотизм) должна присутствовать в любом мало-мальски приличном человеке так же, как любовь к родителям или детям. Это чувства врожденные. Выражаются, правда, по-разному, в зависимости от менталитета и ситуации.

Я, например, была совершенно убита на днях, когда посмотрела по телевизору некий опрос наших милых деток (лет так по 17–18). Никто не знает, кто такой Алексей Маресьев и какой подвиг он совершил. Насчет Великой Отечественной как-то получше, но в датах начала и окончания путаются серьезно, помнят уверенно только, что Гитлер был плохой.

Понимаю, времена уже другие и в школе не требуют учить наизусть имена всех пионеров-героев, как требовали когда-то от нас, но элементарную совесть все-таки надо иметь, чтобы хоть что- то знать о людях, благодаря которым ты живешь. Они погибли за свою и твою Родину.

Любить Родину – не значит не видеть недостатков бытия. Наоборот – как-то с ними бороться. А если бороться уж совсем никак, то относиться к ним с некоторым юмором.

В 70-е годы прошлого, то есть ХХ столетия была такая чудная студенческая программа «Спутник», которая позволяла за весьма терпимые деньги побывать в странах социалистического лагеря. Деньги-то вполне удобоваримые, а вот комиссия, определяющая кто поедет, а кто нет – жутковатая. Вопросы задавали просто необыкновенные и конкретно рассчитанные на завал. Например, какова разница между уставами СЕПГ и ХДС (это партии такие были в Германской Демократической Республике – «витрине социализма»). Но уж если комиссию проскочил… Гуляй, товарищ советский комсомолец, по полной программе!

Вот так мы и поехали гулять по Венгрии в 1975 году. И был среди нас хороший парень Юра Минкин, циник и хохмач, душа компании. Поселили всех в очень скромненькой гостинице, но обедать и ужинать водили в ресторан – не Версаль, конечно, но даже минимальная выпивка в меню была. А уж на свои, которые чудом провез, так пей – хоть залейся. Вот Минкин наш и воспользовался этой приятной возможностью и в один из вечеров надрался так, что его до гостиницы доставила дирекция ресторана – за свой счет и с извинениями. А наутро – тоже с извинениями – довезли Юркин плащ, который он в пьяном беспамятстве забыл там же, где пил. Мы все дружно оценили заботу венгерских товарищей и даже несколько обалдели от того, что плащ вообще не сперли.

Обратно из Венгрии нас довезли до Москвы, а конкретнее – до Казанского вокзала. Минкин поставил среди зала ожидания свой чемодан, прилег на него, а плащ пристроил рядом. И тут его охватила такая любовь к Родине, на которой он не был целую декаду, такая нежность, что он чуть не взвыл. Задрал голову к потолку вокзала – а потолки- то на Казанском расписные! – и запричитал:

– Ой, блин-компот! Ай, блин-компот! Ой-ей- ей… мы на Родине… На Родине?

Повернул голову – к месту, где плащик должен находиться, – нету плащика. Совсем нет. И ясно, что никто завтра его обратно не принесет, ни с извинениями, ни без них. Уперли.

И даже как-то радостно стало Всем. Вот она, Родина!

Его звали Димитрос Теодоракис. Он приехал из какого-то городка под Афинами. Ну как если бы он жил в Гатчине – вроде и Санкт-Петербург, но в тоже время пригород. Впервые я увидела его в кабинете декана, где он уточнял процедуру оплаты экзаменов. Говорил Димитрос живенько, а его акцент навевал мысли о Китайской Народной Республике.

– Я не понимаю: сначала платить или сначала сдавать?

– Иди в кассу, – говорил декан, судя по тону, раз в пятый – и плати, а чек об оплате отнесешь в учебный отдел.

– Зачем в учебный отдел? – удивлялся наивный Димитрос. – Лучше преподавателю, я ж ему буду сдавать.

– Иди в кассу, а потом в учебный отдел, – не сдавался декан.

– А сдавать когда? – в свою очередь не сдавался грек.

– Иди плати, – простонал декан.

– А сдавать когда?

Декана слегка повело влево, а лоб покрылся испариной. Надо было выручать.

– Дима, – я говорила медленно и доходчиво, как разговаривают с клиническими идиотами, – иди в кассу и оплати сдачу экзаменов, чек отнесешь в учебный отдел, а потом приходи опять сюда.

– Я ничего у вас не понимаю, – честно признался Димитрос. – Вот оплачу, а когда сдавать? – Но все-таки вышел из кабинета.

Нас разобрал истерический хохот. Но смеялись мы рано – это было только начало.

Дима действительно ничего не понимал в нашей жизни. Мальчиком он оказался легким, откровенным и коммуникабельным. Весь факультет целыми днями выслушивал его удивленные жалобы на российскую действительность и его семейное бытие. Дело в том, что Дима был женат на русской и приехал с ней сюда. По его словам, день ото дня жена становилась все злее, требовательней и ревнивей, а в конце прошлого семестра начала его побивать и не отпускала на летнюю практику. Для всех ситуация была предельно ясна, и только наивному Теодоракису не могло прийти в голову очевидное: она выходила замуж за грека, рассчитывая жить в Греции. И даже в страшном сне девочке не могло привидеться, что молодой муж потащится в Санкт-Петербург, да и еще поступит платно учиться в институт. Было от чего озвереть! Мы дружно удивлялись, как она его еще не убила.

Наряду с семейными неурядицами Дима не уставал удивляться русским идиоматическим и сленговым выражениям – половина занятий уходила на то, чтобы удовлетворить его неподдельный интерес к русскому языку. Читал он много, еще больше слушал, поэтому результат непереваренного им объема информации часто заводил в тупик. Никогда я не могла вообразить, что придется отвечать на вопросы типа «почему человек человеку друг, товарищ и брат» или «что такое „социализм с человеческим лицом“».

Голова мутилась не только от Диминой тяги к знаниям – других проблем тоже хватало. Я стала замечать, что путаю студентов, и стоит мне увидеть знакомое лицо в коридоре (а они все знакомые!), я сразу начинаю проявлять служебнопедагогическое рвение: