В вестибюле его атаковала дежурная. Но Антохин строго сказал:

– Розы для полюса. Для тех, кто дрейфует на льду, - но все же с болью в сердце выдернул из букета одну розу.

Утром Антохину пришлось зайти к синоптикам получить погоду. На аэродроме погодой ведали милые женщины, добрые знакомые летавших здесь летчиков. Их было четыре. И они выманили у Антохина по цветку.

Кляня себя за слабость, Антохин решил: "Больше ни-ни, ни одной розы никому не дам". И тут же вспомнил, что до полюса могут быть еще две посадки... "Две еще куда ни шло, но не больше. Это уж точно".

На Диксоне, где надо было заправиться горючим, план полета внезапно изменился. Антохина вызвали к начальству и объявили, что надо взять врача и немедленно лететь на остров Безымянный к роженице.

Возвращаясь, Антохин увидел возле самолета нетерпеливо расхаживающую женщину. В руках у нее был кожаный саквояж. Вид у врача был строгий и даже злой. "Огрубела во льдах, - сочувственно подумал Антохин.
– А если подарить ей розу? Да нет, эту и розы не тронут". Антохин даже улыбнулся нелепости самого намерения дарить цветы такой строгой женщине.

– Поспешим, командир. Надо успеть, - строго сказала она, протягивая руку и даже не представляясь.

– Постараемся, - пообещал Антохин и, нисколько не обидевшись на сухость тона, подумал: "Такая поможет".

Случай действительно оказался трудный. Пока роженица стонала и билась за перегородкой, в кают-компании зимовки сидел и кусал губы молоденький, похожий на мальчишку радист, которому впервые предстояло стать отцом и который, конечно же, и в мыслях не держал, что это будет связано с такими переживаниями. Впрочем, переживал не один он - волновалась вся зимовка.

Две женщины - весь наличный женский состав Безымянного - помогали врачу, то и дело выбегали от роженицы с раскрасневшимися и перепуганными лицами, и, не отвечая ни на какие вопросы, опрометью возвращались с тем, что требовал врач.

Собрались в кают-компании и мужчины. Те, кто был свободен от вахт, мерили шагами тесное помещение, нервно курили и, мучительно сознавая свое бессилие, сочувственно поглядывали на молоденького радиста, который, казалось, окаменел от напряжения.

Даже те, кто стоял на вахте, улучив момент, забегали сюда, но, так и не узнав ничего нового, лишь вздохнув заодно с другими, убегали к рабочим местам.

Волнение, естественно, передалось и экипажу Антохина. Люди на зимовке посторонние, авиаторы забыли обо всех своих делах и обо всем на свете, прониклись сочувствием к роженице и бледному радисту, а более всего желали, чтобы доставленный ими врач сделал все как надо, и для этого готовы были каждую минуту выполнить любое распоряжение.

Все кончилось спустя четыре часа, пролетевших неестественно быстро. Из комнаты внезапно стихшей роженицы - эта неожиданная тишина всех еще больше насторожила - вышла врач. Она устало опустилась на свободный стул, сдернула марлю с лица, оно оказалось мокрым, красным и растерянно-добрым. Антохин удивился этой перемене, от прежней строгости и злости и следа не осталось.

Переведя дух, врач спросила:

– Кто здесь муж?

Радист испуганно посмотрел на врача, отчаянно хрустнул побелевшими пальцами и робко поднялся.

– Должно быть, есть у вас там рука, - она ткнула пальцем в потолок и устало добавила: - Девочка и мать живы.

Все вокруг принялись благодарить доктора и обрадованно заулыбались, один лишь радист, как и до этого, оставался окаменевшим, только лицо его пошло красными пятнами, будто начало постепенно оттаивать.

Тут Антохин вспомнил про оставленные в самолете розы и сильно испугался: померзли. Он бросился к самолету, поняв, что больше тут не нужен. Тревога его оказалась напрасной: механик догадался прикрыть букет шерстяным свитером. Антохин обрадовался, схватил цветы и побежал обратно,

На крыльце он понял, что отдаст розы врачу и роженице. Иначе сейчас поступить нельзя. "А как же они?" - Антохин выхватил из букета несколько роз и, наколов ладонь, торопливо сунул за полу куртки.

Розы для роженицы приняла одна из зимовщиц, тут же скрывшаяся в комнате, куда никому, включая и счастливого теперь радиста, пока еще входить не разрешалось. Врачу же Антохин преподнес цветы торжественно и церемонно, поцеловав руку. Врач смутилась, растерянно бормотала какие-то слова. Лишь глаза ее счастливо и победно сияли. И это смущение, и растерянность, и счастливо сияющие глаза опять преобразили ее внешность настолько, что Антохин снова поразился и не пожалел, что отдал розы.

Врач осталась на Безымянном, Антохину же по радио приказали дозаправиться и продолжать полет на полюс. Уже в полете Антохин, оставив у штурвала второго пилота, вышел из кабины и вынул помятые розы. Их оказалось всего три.

К вечеру Антохин был на дрейфующей льдине. Помимо оборудования, он доставил письма, газеты и журналы, новые кинофильмы. И три не очень свежие и помятые розы.

Пока обрадованные полярники - самолет с Большой земли для них всегда огромная радость - читали письма и распаковывали посылки, Антохин, стараясь не привлекать внимания, поставил розы в кают-компании. В прозрачном стакане они смотрелись хорошо, хотя и заметно было, что привяли и помялись, но своего звучного цвета, составлявшего главную прелесть, не утратили.