Настроение у меня было препаршивое. Математика, конечно, говорит, что один к ста или один к десяти – есть разница, но вот как-то оно всё равно не очень радует.

Потом заходили в следующее селение и следующее, везде одно и то же. Высокие стены, народ суетится, ждёт орду. Везде крупнокалиберные пулемёты, стены доращивают, посты укрепляют, ставят колючую проволоку. А мы на своих БТРах едем от одного поселения к другому. Танки у нас сразу отобрали.

– Эльвирочка.

– Как тебя зовут?

– Эльвирочка.

Тяжело разбирать такие длинные имена, когда их произносят трёхлетние дети.

– Поздоровайся с дядей, Эльвирочка.

Беру руку. Просто обычная рука, ничего. Эльвирочка. Они же совсем маленькие, лет трёх и веса килограмм по двенадцать-пятнадцать. Это самый возраст, когда дети начинают оборачиваться. Родители их стараются сильно не раскармливать, вдруг произойдёт чудо и появится волшебная пилюля. И волшебная пилюля появилась. Но, к сожалению, один к десяти, больше не могу. Нет, Эльвирочка, нет. У её родителей, скорее всего, точно не будет белой жемчужины. Улыбаюсь в ответ, маленькие, они всем улыбаются, и вычёркиваю из списка.

– Ванечка.

– Как тебя зовут?

– Ванечка, – и улыбается, я улыбаюсь в ответ.

Ну конечно, у меня, наверное, лицо такое, улыбательное. Вот всю жизнь улыбаюсь, и мне в ответ тоже. Бывает, со мной просто незнакомые люди здороваются – идёшь по улице, смотришь на людей и улыбаешься безо всяких причин, и они думают, что ты их знаешь, и на всякий случай здороваются. Дети чувствуют.

Ванечку тоже вычёркиваю из списка.

Каждый раз разный процент, с кем можно договориться. Где-то, бывает, приезжаешь в посёлок и пополам, а где-то бывает, вот уже какой ребёнок – и ни одного, хотя бы намёк, но нет.

Вычёркиваю из списка следующего малыша.

Эти бумажки отдадут семье через несколько дней после моего отъезда, чтобы всё выглядело серьёзно, и не было погони спятивших от горя родителей. Вот почему детей Стикса называют детскими именами? Сами все они с кличками, а детей называют детскими именами. Может, легче было бы вычёркивать? Нет, не легче, я-то вижу, кого вычёркиваю. Делаю, что могу, но такое у меня сильное, уникальное и страшное умение. Один к десяти, может, один к девяти. Никогда не считал, страшная это арифметика.

Иду к следующему ребёнку.

Вот так и ехали, во всех стабах, всё одинаково. Тебя расталкивают, разговоры с детьми, опять один к десяти, везде крупнокалиберные пулемёты, везде скорострельные 30-ки. Раздражённый, злой, уставший, вваливаешься в БТР, чтобы тебя снова растолкали в новом посёлке.

– А мы о твоих умениях сильно и не распространялись. Ты для всех был лишь очень-очень крутой знахарь, который может более достоверно посмотреть, переродится ребёнок или нет.

Мой сопровождающий, суровый вояка, скорее всего безопасник или что-то подобное, держащий тут всех в ежовых рукавицах, но очень тепло относящийся ко мне, продолжал растолковывать тупому деревенщине, то бишь мне:

– Понимаешь, вот будут знать, что ты сделал или не сделал. Вот не сможешь ты договориться с ребёнком какого-нибудь большого начальника какого-нибудь огромного объединения стабов или конфедерации, или ещё чего. Подумает, что мы специально так сделали. Это мы знаем, что если ты можешь, то сделаешь, не можешь, то скажешь, а он так не подумает – и начнётся. Знаешь, расстроенные родители – это самое хреновое, с кем можно договариваться. Поэтому ты – просто знахарь, который может посмотреть. То есть смысл в том, что ты ничего не делаешь, а просто смотришь. Теперь понятно? Вы за чернотой живёте, а нам тут войны совсем не надо, нам тут и без людей есть с кем повоевать.

Мужики радовались, улыбались, по плечам хлопали, ну конечно, те, кто в курсе. Крут нереально колдунище животворный. Живчик давали самый лучший, читай «самый крепкий», разумеется, по секретному рецепту – вместо «берёшь коньяк» – «берёшь коньячный спирт».

Я, конечно, улыбался, но настроение оставалось ниже черты, хреновое. Я никогда к этому не привыкну. Мозг знает, а настроение, оно своей жизнью живёт. Очередной переход, я хлебнул живчика, пожевал и спать.

Меня разбудили грохотом петарды над ухом и ударом деревянного молотка по всем частям тела сразу. Это я так свои ощущения описываю. На самом деле под нашим БТРом или рядом что-то рвануло, и уж не пойми сколько раз меня швырнуло и приложило. Потом кто-то из парней схватил меня за шиворот, выволок из брони и ткнул мордой в грязь. Машина уже была объята пламенем, и я вонял гарью.

Не скажу, что рассмотрел современный бой. Везде взрывы, грохот скорострельных пушек. Враги, особо не прячась, заливали всё по кругу автоматным и пулемётным огнём. Успел только увидеть, что наш БТР горит, и что вытащили меня в чём есть, то есть из оружия один палаш. Я к нему привык и даже спать брал с собой. У нас, на изолированном стабе, с оружием даже в туалет ходят, не шучу.