– Если у тебя такая сила, чего же ты испугалась продавца?

– Я хотела, чтобы ты помолодел, убив его. Но ты не смог проникнуться к нему симпатией, ведь он тебе сразу стал грубить.

– Ты знаешь все мои секреты?

Черная курточка приблизилась ко мне и потрепала мою морщинистую щеку мягкой лягушачьей ладонью.

– О-о!
– тяжко выдохнул я.
– Вы настигли меня, учитель?!

Черная курточка выложила все содержимое пакета на круглый пыльный стол в центре маленькой уютной комнаты, в которой помимо

стола еще находился двустворчатый желтый шкаф и три желтых кресла.

– - Ты должен говорить со мной о художнике Стенькине. Ведь он мой дядя.

– Художник Стенькин украл мою тетку. После того, как она прыгнула к нему в карман, я ее больше не видел.

– Тетка давала тебе плохие советы.

– Но я ее любил.

– И поэтому ты стал катастрофически стареть.

– Да. Но мое детство, отрочество, юность перешли сюда, - и я указал Черной курточке на свою левую ладонь в лайковой перчатке.

– Как ты наивен. Стенькин тоже был чрезвычайно наивен, поскольку перепутал свою кисть со своей мужской достопримечательностью. Твоя тетка буквально высосала его. Посмотри!

Черная курточка подошла к единственному окну в комнате, раздвинула тяжелые желтые шторы и я увидел Хованское кладбище.

– Вон его могила.

Я вгляделся в сырой полумрак. Под табличкой: "Художник Стенькин" на глубине метров двух лежал гроб без верхней крышки. В гробу находился живой осунувшийся Стенькин, а на нем извивающаяся полная голая женщина с длинными белокурыми волосами; в ней я узнал свою родную тетку. Она была похожа на большую розовую пиявку.

– Зачем же ты спрашиваешь о своем Стенькине, если сама лучше меня знаешь о его судьбе?
– хрипло спросил я Черную курточку.

– Ты должен был вспомнить о нем, чтобы спасти его сейчас. Спаси его и себя.

– Каким образом? И от чего я его должен спасти?

– Ни он, ни твоя тетка не умрут окончательно, пока ты не проникнешься любовью к каждому из них, к таким, какими ты их увидел.

– Хорошо. Я люблю их. Люблю.

Как только я произнес эту фразу, осунувшийся Стенькин и моя розовая тетка превратились в два скелета, сцепившихся в неразлучном объятии. Черная курточка вновь зашторила окно и, повернувшись ко мне, устремилась в мою сторону козлоногой фигуркой Омар Ограмовича, посверкивая желтыми глазами.

Отцовская немощь слетела с меня, и я ощутил небывалый подъем сил. Мне впомнилась моя недавняя встреча с толстой чувственной продавщицей из галантерейного магазина. О, я бы сейчас ей доказал, что я не мерзкий старикашка.

Бедная одинокая женщина.

10

Жизнь не стоит на месте, а смерть всегда стоит и ждет. Жизнь можно обмануть жизнью, а смерть смертью не обманешь. Смерть входит в смерть, а жизнь никогда не соответствует другой жизни. Кто кого выдергивает из пустоты безмолвия и заставляет вращаться вокруг мертвой планеты: я ли слово, или слово - меня? Кто из нас мертв более? Кто тихой сапой крадется по жизни с косой смерти, не говоря ни слова, тот уже рождается мертвым. Если он произнесет хотя бы одно слово, на него сразу же обратят внимание и тень неизвестности не поможет ему скрыться от любопытных глаз спутников по бытию. Я молчал до четырех лет, а потом слово выудило меня их хаоса и прорвало мою артикуляционную замкнутость фаллическим извержением оформленного смысла.

– Фора!
– крикнул я и огляделся.

Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в руке резиновый кругляш.

– Ты меня звал?

– Фора?

– Да, я Фора.

Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.

– На, возьми мое имя назад, - сказала она, протянув кругляш.
– Спрячь его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"

– Фора!

– Начинай говорить, Скалигер!

– Что в имени тебе моем?

– Разговорился. . . Пошли играть.

Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех заставили меня поверить в то, что я действительно живу.

– Ой, стеклышко! Ой, мушка!
– то и дело вскрикивала она, радуясь всякой всячине.

– Фора, полезли на сараи загорать.

Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели на небо.

Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в какие пределы, неведомо кому.