И отдельно отмечу отсутствие региональной компоненты: по стихам невозможно понять, где именно они написаны. Как будто нигде. Точнее, как будто сразу всюду. И это, как мне думается, замечательно.

«Латте-арт» – четвертый сборник стихов лауреата «Ильи-премии» и премии им. Астафьева Ивана Клинового, но предыдущих у меня нет, так что сравнить не получится. Пожалуй, это книга с сюжетом. Пожалуй, он прост: город, кофе, сигареты, неспешный и немногословный разговор. В таком антураже лирический герой – одинокий и разочарованный, романтический чуть не до демонизма – ничего не делает, кофе пьет, стихи пишет, рефлексирует, обижает женщин, расстается с женщинами, страдает. Книжка трехчастная, и стихи в первой части неожиданно-эротические (как-то так сразу, буквально с первых страниц), а во второй – с несколько истерической интонацией, слабо вяжущейся с моими представлениями об авторе. Но к третьей части гармония восстанавливается, и автор отрекается от своего байронического персонажа: «Но я не автор, я не тот, / Кто кофе пьет, кто много курит / И до утра не доживет», интонации делаются спокойнее, а стихи, на мой вкус, лучше, ровнее и чище. В первых частях есть удачные двусмыслицы («И найдя единственный рубильник, / Рубит свет и падает во тьму» с внезапной рубкой света), выпадение сказуемого из предложения «…любовь, как старенький пароходик, – / Нам с тобою больно своим винтом», и своеобразные реверсы образов, например, когда несколько раз в разных стихах попавшийся «разрыв шаблона» наконец оборачивается «разрывом мениска», и гротескный эротизм: «Поскворчит и ляжет, раздвинется, точно циркуль, / И моя тоска сконцентрируется в конце».

В третьей части после романтической мрачности появляется новая мысль: «Я еще поживу, из-под ложечки вынувши тьму». И действительно хорошие стихи («Продышать окошко, взглянуть на градусник…», маленький коктебельский цикл «Туда», и «Загорелые глухонемые…», и два финальных), большой легкости и естественности, как будто поиск звука, нетривиальной рифмы, сложного образа, прочей формы наконец закончился и началась речь «как из воздуха связанный свитер». Вот и славно.

С Булатом Аюшеевым сложнее. В 1980 году он поехал в Ленинград, чтобы стать психологом, но не поступил и вернулся в село Дырестуй Джидинского района Республики Бурятия быть совхозным пастухом. В 1981-м поехал в Томск, чтобы быть биологом, но стал геологом, а через год снова вернулся в Дырестуй совхозным пастухом. В третий раз Аюшеев поехал в Хабаровск, чтобы в тамошнем меде стать педиатром, но вместо этого начал читать французских экзистенциалистов, писать стихи и вернулся в Дырестуй (середина 1980-х – как раз то время, когда «один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд» [2] ). Так, объехав родину от Ленинграда до Хабаровска, он остановился в середине ее нижнего края, в Иркутске, закончил местный филфак, но в Дырестуй школьным учителем возвращался множество раз, даже когда к концу 1990-х перебрался в Улан-Удэ. Теперь он главный редактор журнала «Байкал» и у него вышла первая книжка стихов – «Легкий и деревянный кот». Очень маленькая: шестьдесят четыре страницы, сорок одно стихотворение – написаны за двадцать лет. Поскольку книжка первая, а публикации были в основном в региональных изданиях (этот единственный сборник тоже издан «Республиканской типографией» в Улан-Удэ), критики об Аюшееве нет или так мало, что сложно найти. Между тем это прекрасные стихи.

Начав с силлабо-тонического стиха, Аюшеев состоялся как верлибрист, но в его верлибре может вдруг попасться рифма-другая, чаще ассонансная, или ритмичная строчка, а затеянный парафраз ахматовского «я пришла к поэту в гости» вдруг прирастет пятистрочной строфой и лопнет шестистрочной с грамматическими аномалиями и избыточными рефренами: «Жизнь большее и страшнее, / и когда, в глаза осмелясь / посмотреть ей, просыпаюсь, / долго, долго просыпаюсь, / страшно, страшно просыпаюсь, / просыпаюсь – мамы нет». В результате получаются стихи подкупающе-синтетические, вбирающие в себя бурят-монгольскую и серебряновековую традиции, национальное певучее шаманство и постмодернисткую иронию и тоску. В результате получается примерно так: «На пятом этаже большого магазина Номин / в книжном отделе / увидел – Жеймс Жойс. “Дублинчууд”. / Полистал, нашел любимые “Землю” (Шороо) / и “Личины” (Хурамчдуур). / В “Хурамчдуур” мальчик, / за которым гонится разъяренный отец, / кричит “ава, ава!” и обещает помолиться Цаган Дара эхэ / (я помолюсь за тебя… я святую деву попрошу)» и от этих переводов с переводов возникает ощущение донационального языка.

Аюшеев рассказывает истории в стихах (он вообще прекрасный рассказчик). Но всегда эти истории полны фантасмагорическими персонажами и странными событиями, в них выворачивается наизнанку логика реальности, и жизнь, смерть, нищета, успех у читателя становятся фрагментами общего абсурда: под Новый год бомж Нима вылезает из-под люка как из преисподней и «Где-то бомбочки взрываются, / но пушист так снег и соединения его еще так новы, / что по снегу ходить страшно. / Тук-тук – стучит кровь в голове. / “Шапку, – думает Нима, – шапке”». В Алтан-Булаге, пока жена и пятеро детей молятся, встав в порядке убывания перед божницей, этнограф и буддолог профессор Цибиков (живой профессор и персонаж стиха) курит и мукденские воспоминания его теснят: «Наконец обида стала так невыносима, / что Цибиков достал из коробочки хорошую бумагу / и принялся писать тоненьким пером по-старомонголь-ски. “Я, бывший казак Российской империи / Цаган-Усунского караула Дамдин-Дугар Цибиков, / родился в г. Троицкосавск в 1874 году / и был призван на действительную службу / из караула Киран в 1895 году”. / Цибиков задумался. / Его теперешнее жилье походило на скворечник. / Позади дома был разбит жалкий огород», – чем не проза? Да ничем не проза. «По утрам полосатые дети молча щипали сорную траву. <…> На свет луны, падавший в единственное оконце, старались не наступать». Конечно, я ничего не знала о Цибикове до этого стиха. И совсем не уверена, что речь в нем именно о Гомбожабе Цыбикове.

Аюшеев мягок в интонациях и почти исключен из стихотворений сам. Это, безусловно, лирика. Но в ней едва уловим автор. Всего одно любовное стихотворение, да и то я могу ошибаться («То есть ты, как озеро или река…»). Редко появляющийся и сильно стертый биографический план стихов. Ни ярости, ни жалобы, ни страха смерти, ни осуждения, ни болезненного сострадания – «Живите, как хотите». Пожалуй, мир и покой, наконец наставший: «Ну пусть мы такие корнеплоды, / пусть наша форма зоо была, / но чувства-то мы имели из книжек / и к ним простирали свои вымышленные тела».

Чем закончить маленький сибирский обзор с такой выборкой, как эта? Общую мысль позаимствую у Булата Аюшеева, лучше сформулировать не получится:

И Ольга Смолина,

«Октябрь», 3,2015

В Вологде есть памятник Рубцову, остро-тоскливый. Он стоит в начале сквера, сквер у него за спиной, перед лицом – бессмысленные строения и ресторанпоплавок, по правую руку крутой берег и река, по левую – проезжая часть. Он стоит, такой как будто маленький и растерянный, в лихом шарфе, с аккуратным чемоданчиком, и не знает, что теперь делать, куда идти. Я езжу в Вологду много лет, раньше стояла и подолгу смотрела на него, теперь стараюсь обойти, не смотреть.