Кино – это самое американское искусство. А писатель – «режиссёр Земных фильмов Спонсированных и Ангелированных на небесах».

Андрей Янкус

Некогда я был молод, имел куда больше собственных мнений и мог говорить обо всём с нервным интеллектом, внятно и без таких литературных вступлений, как это; скажем так, это история неуверенного в себе мужчины, и при этом эгоманьяка, тут совсем не до шуток – я начну с начала и дам просочиться истине, вот что я сделаю —. Всё началось тёплой летней ночью – ах, она сидела на крыле автомобиля с Жюльеном Александером, а он… я начну с истории подземных из Сан-Франциско…

Жюльен Александер – ангел подземных, так их назвал Адам Мурад, поэт и мой друг, он сказал о них: «Они хиповые, но не глянцевые, умные, но не банальные, они интеллектуальны до чёртиков и знают всё о Паунде, но не выделываются и не разглагольствуют, они очень тихие и очень похожие на Христа». Жюльен уж точно похож на Христа. Я шёл по улице с моим старым приятелем Ларри О’Харой, он был моим собутыльником во время моей долгой, нервной и безумной карьеры в Сан-Франциско, когда я напивался за счёт своих друзей с «общительной» регулярностью, но никто из них не хотел заметить или объявить, что у меня развивается или уже развилась, в дни моей молодости, дурная привычка выпивать на халяву, и они наверняка это видели, но любили меня, и как сказал Сэм: «Все идут к тебе за бензином, парень, ты тут устроил настоящую бензоколонку», вот так – старина Ларри О’Хара был всегда добр ко мне, чокнутый молодой ирландский бизнесмен из Сан-Франциско с бальзаковской каморкой в его книжном магазине, где они курили чай и говорили о былых временах великого биг-бэнда Бэйси или о временах великого Чу Берри – о нём я ещё скажу, раз уж она с ним была связана, и ей надо было путаться со всеми, раз она меня знала, а я нервничал и был самым разным и уж точно не однообразным – ещё не показана и малая часть моей боли – или страдания – Ангелы, терпите меня – и смотрю я не на страницу, а прямо перед собой на мрачное сияние стены моей комнаты и на передачу Сары Воан и Джерри Маллигана радио KROW на столе в форме приёмника, и ещё раз, они сидели на крыле машины перед баром «Чёрная Маска» на Монтгомери-стрит, Жюльен Александер, весь похожий на Христа, худой, небритый, молодой, тихий, странный, как сказали бы вы или Адам, этакий ангел апокалипсиса или святой подземных, вполне себе звезда (сейчас), и она, Марду Фокс, когда я впервые увидел её лицо в баре «Данте» за углом, я сразу подумал: «Боже, я должен сойтись с этой маленькой женщиной», может, ещё и потому, что она была негритянкой. А лицо у неё было прямо как у Риты Сэвидж, девичьей подруги моей сестры, о ней я грезил когда-то, как она стоит на коленях у меня между ног на полу в туалете, я на стульчаке, и она с её необычными прохладными губами и резкими высокими мягкими индейскими скулами, – то же лицо, но тёмное, милое, с маленькими глазами, честными, блестящими и напряжёнными, и она, Марду, подалась вперёд и говорила что-то очень серьёзное Россу Валленштейну (другу Жюльена), склонившись над столиком, глубоко – «я должен с ней сойтись» – я попытался стрельнуть ей радостным глазом, сексуальным глазом, но она и не подумала ответить или хотя бы взглянуть – надо сказать, меня только что рассчитали в Нью-Йорке с рейса в Кобе, в Японию, из-за проблем со стюардом и моей неспособности быть любезным и, прямо сказать, человечным, и нормально выполнять обязанности дневального по кают-компании (следует признать, что я придерживаюсь фактов), это типично для меня, я был готов обходиться с первым механиком и другими офицерами с любезной вежливостью, но именно это вывело их из себя, они хотели, чтобы я им что-нибудь сказал, пусть даже нагрубил, по утрам, пока наливал им кофе, а я вместо этого молча мчался выполнять их приказы и ни разу не улыбнулся, хотя бы слабо, или надменно, всё из-за ангела одиночества, сидевшего у меня на плече, и когда я спустился той ночью по тёплой Монтгомери-стрит и увидел Марду на крыле машины с Жюльеном, я подумал: «О, вот девушка, с которой я должен сойтись, интересно, ходит ли она с кем-то из этих парней» – темно, её почти не видно на тёмной улице – её ступни в ремешках сандалий такого сексуального величия, что я захотел поцеловать её, их – без какой-либо задней мысли.

Подземные зависали рядом с «Маской» в тёплой ночи, Жюльен сидел на крыле, Росс Валленштейн стоял, ну и ещё Роджер Белуа, великий боповый тенорман, Уолт Фицпатрик, сын известного режиссёра, выросший в Голливуде в атмосфере вечеринок Греты Гарбо до рассвета, когда пьяный Чаплин вываливается из дверей, ещё несколько девушек, Гарриет, бывшая жена Росса Валленштейна, такая блондинка с мягкими размытыми чертами лица, в простом ситцевом платье, почти как домохозяйка на кухне, но на неё приятно смотреть – ещё одно признание, сколько мне надо их сделать кряду – я грубо по-мужски сексуален и ничего не могу с собой поделать, и у меня есть развратные наклонности и всё такое прочее, и почти все мои читатели-мужчины наверняка таковы – признание за признанием, я канук, по-английски я вовсе не говорил до пяти или шести лет, а в шестнадцать говорил с сильным акцентом и был большим малокровным школьником, хотя потом и играл в баскетбол за университет, и если бы не это, никто бы не заметил, что у меня были нелады с миром (неуверенность в себе) и я побывал в психушке из-за какой-то неадекватности —

Но теперь я хочу рассказать о самой Марду (трудно сделать настоящее признание и рассказать, как всё было, когда ты такой эгоманьяк и умеешь лишь записывать длинные абзацы с мельчайшими деталями насчёт себя и крупными душевными подробностями насчёт других, сидя вот так в ожидании) – ну и ладно, а ещё там был Фриц Николас, титулярный лидер подземных, и я сказал ему (встретив его в канун Нового Года в шикарной квартире на Ноб-Хилл, он сидел, скрестив ноги, как индеец на пейоте, на толстом ковре, в чистой белой косоворотке и с чокнутой девицей, этакой Айседорой Дункан с длинными синими волосами на его плече, он курил траву и говорил о Паунде и пейоте) (он тоже похож на Христа, с внешностью фавна, молодой, серьёзный, отец группы, и когда вдруг встречаешь его в «Чёрной Маске», он сидит там, запрокинув голову, узкие карие глаза наблюдают за всеми, словно во внезапном медленном изумлении, и «вот, мои маленькие, и что теперь, мои дорогие», а ещё он великий знаток наркоты, всех кайфов, на любой вкус, в любое время и очень крутых), так вот, я сказал ему: «Ты знаешь эту девушку, тёмную?» – «Марду?» – «Её так зовут? С кем она ходит?» – «Сейчас ни с кем конкретно, а в своё время это было ещё то кровосмешение», – он сказал мне это странное слово, когда мы подошли к его старому разбитому 36-му Шеви без заднего сиденья, стоявшему напротив бара, чтобы взять травы для всей нашей группы, когда мы будем вместе, ведь тогда я сказал Ларри: «Чувак, давай вдарим по чаю». – «А зачем тебе все эти люди?» – «Я хочу в них врубиться как в группу», я сказал это перед Николасом, чтобы он мог оценить мою чувствительность, тогда я ещё не был с ними знаком, однако сразу, etc., осознал их значимость – факты, факты, сладкая философия давно оставила меня вместе с соками прошлых лет – кровосмешение – в группе был ещё один великий персонаж, однако этим летом он находился не здесь, а в Париже, Джек Стин, очень занятный маленький парень в стиле Лесли Ховарда, он расхаживал (Марду мне это потом показала) как венский философ, и его руки мягко свисали по бокам и чуть качались туда-сюда, и он скользил длинными медленными плавными шагами, а потом замирал на углу в величественной мягкой позе – он тоже был связан с Марду, причём, как я узнал потом, весьма странным образом – и вот моя первая доза информации об этой девушке, с которой я САМ ИСКАЛ как сойтись, будто мне всё ещё было мало проблем или другие прежние романы не сообщили мне о боли, что ж, нарывайся дальше, всю свою жизнь —

Из бара хлынули разные интересные люди, эта ночь потрясно меня впечатлила, там был какой-то тёмный Марлон Брандо с причёской Трумана Капоте с мальчиком-или-девочкой в мальчишеских брюках со звёздами в глазах и такими мягкими на вид бёдрами, когда она засунула руки в брюки, я уловил разницу – эти тонкие ноги в тёмных брюках, переходящие в маленькие ступни, и это лицо, а с ними парень с другой красивой куколкой, парень по имени Роб, такой геройский израильский солдат с британским акцентом, я думаю, его можно найти в одном из баров на Ривьере в пять утра, пьющего всё подряд в алфавитном порядке с кучкой интересных безумных интернациональных друзей навеселе – Ларри О’Хара познакомил меня с Роджером Белуа (я не поверил, что этот молодой человек передо мной с обычным лицом был тем великим поэтом, которым я зачитывался в молодости, в молодости, в молодости, то есть в сорок восьмом, я всё ещё говорю о своей молодости) – «Это Роджер Белуа? – я Беннетт Фицпатрик» (отец Уолта), что вызвало улыбку на лице Роджера Белуа – Адам Мурад, к тому моменту вышедший из ночи, тоже там был, и ночь распахнулась —

И вот мы все двинули к Ларри, и Жюльен сел на пол перед развёрнутой газетой, на ней был разложен чай (сомнительного качества из Эль-Эй, но вполне хороший), уже скрученный, или «свёрнутый», как ныне отсутствующий Джек Стин сказал мне на прошлый Новый год, и это был мой первый контакт с подземными, он тогда предложил свернуть мне косяк, и я весьма холодно ответил: «Зачем? Я сверну себе сам», и тут же облако пробежало по его чувствительному личику etc., и он возненавидел меня – и подкалывал всю ночь при всяком удобном случае – но теперь Жюльен сидел на полу, скрестив ноги, и сам скручивал для всех, а группа и все в ней гудели разговорами, и я их точно не возьмусь пересказать, разве что вот это: «Я смотрю на эту книгу Персепье – кто такой Персепье, его уже развенчали?» – этакая светская беседа, или мы слушали, как Стэн Кентон говорит о музыке завтрашнего дня, и вот мы слышим о появлении нового молодого тенормана, Риччи Комукки, и Роджер Белуа говорит, вытянув выразительные тонкие лиловые губы: «Это музыка завтрашнего дня?» и Ларри О’Хара рассказывает анекдоты из своего обычного репертуара. В 36-м Шеви снаружи Жюльен, сидевший до этого рядом со мной на полу, протянул мне руку и сказал: «Меня зовут Жюльен Александер, у меня есть кое-что, я завоевал Египет», а затем Марду протянула руку Адаму Мураду и представилась, сказав: «Марду Фокс», но не подумала сделать это со мной, а ведь это могло стать моим первым намёком на пророчество о том, чему надлежит произойти, так что мне пришлось самому протянуть ей руку и сказать: «А я – Лео Персепье» – и пожать ей руку – ах, ты всегда выбираешь тех, кто тебя вовсе не хочет, – на самом деле она хотела Адама Мурада, саму её только что холодно и подземно отверг Жюльен – она интересовалась утончёнными аскетичными странными интеллектуалами Сан-Франциско и Беркли, а не большими параноидальными бродягами кораблей, железных дорог, романов и всей той злобы во мне, которая так очевидна мне самому и другим тоже – хотя бы потому, что она была десятью годами младше меня и не видела ни одной из моих добродетелей, так или иначе давно погребённых под годами наркоты и желания умереть, отвергнуть, забросить всё и всё позабыть, умереть под тёмной звездой, – ведь это я протянул руку, а не она – ах, время.

Но при взгляде на её маленькие прелести меня посетила лишь одна продвинутая идея, что мне нужно погрузить своё одинокое естество («большой грустный одинокий мужчина» – так она сказала мне на следующую ночь, вдруг увидев меня в кресле) в тёплую купель и спасение её бедер – интим юных влюблённых в постели, прямо, лицом к лицу, нагая грудь к груди, орган к органу, колено к дрожащей коленке с гусиной кожей, обмен экзистенцией и любовными актами, чтобы получилось – «получилось», её любимое выражение, я замечаю маленькие острые зубки за маленькими красными губами, когда вижу, что «получилось» – ключ к боли – она сидела в углу, у окна, она была «одна» или «в стороне», или «готова оставить группу» по какой-то своей причине. – Я зашёл в этот угол, прислонившись головой не к ней, но к стене, и начал с безмолвного общения, затем тихие слова (как положено на вечеринке), типичные слова Северного Берега: «Что ты читаешь?» – и она в первый раз раскрыла рот и заговорила со мной, излагая свою мысль, и моё сердце совсем не дрогнуло, но удивилось, когда я услышал культурные смешливые тона, отчасти Берега, отчасти И. Маньена, отчасти Беркли, отчасти высшего негритянского класса, такая смесь langue и стиля речи и таких слов, каких я раньше не слышал, разве что у каких-то редких девушек, конечно белых, такая странная смесь, даже Адам это заметил и обсудил со мной этой ночью – такое произношение нового бопового поколения, вы говорите не я, но «яу» или «оу», с растяжкой, прежде эта манера говорить считалась «женственной», и когда вы впервые слышите её у мужчин, она звучит неприятно, а когда вы слышите её у женщин, это очаровательно, но очень странно, и этот звук я уже определённо и с удивлением слышал в голосе новых боповых певиц, таких как Джерри Уинтерс, особенно с группой Кентона на пластинке Yes Daddy Yes, и может ещё у Джерри Сазерн – но мое сердце упало, потому что Берег всегда меня ненавидел, изгонял, не замечал, гадил на меня, начиная с сорок третьего, – смотрите, я шагаю по улице как хулиган, а потом они узнают, что я вовсе не хулиган, а такой безумный святой, но им это не по душе, и они боятся, что я всё равно внезапно заделаюсь хулиганом и начну их бить и всё крушить, что было недалеко от истины, подростком я так и сделал, когда однажды слонялся по Берегу с баскетбольной командой Стэнфорда, особенно с Редом Келли, жена которого (верно?) умерла в Редвуд-Сити в сорок шестом, вся команда позади нас, кроме братьев Гаретта, и он толкнул педика-скрипача в подъезд, а я толкнул другого, он ударил его, я свирепо взглянул на своего, мне было восемнадцать, я был сопляк, да ещё и свежий, как маргаритка, – теперь, замечая это прошлое в моём хмуром взгляде, ужасе и вспышках моей гордости, они не хотели иметь со мной ничего общего, и я знал, что Марду откровенно не доверяла мне и я ей не нравился, когда сидел там, «стремясь (не к ЭТОМУ, но) к тому, чтобы её сделать» – нехиповый, дерзкий, с фальшивой истерической «наигранной» улыбкой, как они о ней говорят – я жаркий – они холодные – а ещё на мне была весьма ядовитая неподходящая рубашка, купленная на Бродвее в Нью-Йорке, когда я думал, что сойду на берег в Кобе, глупая гавайская рубашка Кросби с цветами, мужской выпендрёж и тщеславие, результат моей обычной начальной честной скромности (есть такое), так что после двух косяков я захотел расстегнуть лишнюю пуговицу и показать свою загорелую волосатую грудь – что наверняка вызвало у неё отвращение – во всяком случае, она не смотрела, а говорила мало и тихо – и была сосредоточена на Жюльене, а он сидел на корточках к ней спиной – и она вслушивалась в общий разговор и посмеивалась – говорили по большей части О’Хара и громогласный Роджер Белуа, и этот интеллигентный авантюрист Роб, а я почти всё время молчал, слушал, врубался, но в укуренном тщеславии иногда вставлял «идеальные» (как мне казалось) замечания, но они были «слишком идеальны», и для Адама Мурада, знавшего меня довольно давно, они явно указывали на мой трепет и настоящее уважение к группе, а остальные думали, что этот новый чувак отпускал замечания с целью выказать свою хиповость – всё ужасно, и непоправимо. – Хотя сперва, до затяжек, сделанных по кругу в индейском стиле, у меня было явное ощущение, что я могу сблизиться с Марду и увлечь её и сделать её в эту самую первую ночь, то есть уйти с ней вдвоём, хотя бы на кофе, но после затяжек, вынудивших меня благоговейно и в серьёзной тайне молиться о возвращении моего прежнего «здравомыслия», я стал смущаться, заискивать, уверять себя, что я ей не нравлюсь, злиться от этих фактов – вспоминая теперь первую ночь, когда я встретил свою любовь Ники Питерс в 1948 году дома у Адама Мурада в (тогда) Филлморе, я как всегда стоял беззаботно и пил пиво на кухне (а дома яростно работал над огромным романом, безумный, чокнутый, дерзкий, молодой, талантливый, как никогда с тех пор), и она показала на тень моего профиля на бледно-зелёной стене и сказала: «Какой у тебя красивый профиль», что поставило меня в тупик и (как трава) сделало меня неуверенным в себе, внимательным, и я попытался «подкатить к ней», действуя таким образом, который под её почти гипнотическим внушением теперь привёл к первым предварительным пробам гордости против гордости, красоты, благодати или чувствительности против глупой невротической нервозности фаллического типа, вечного осознания своего фаллоса, своей башни, или женщин как таковых, – что-то такое было и в этот раз, но мужчина не собран, не расслаблен, и теперь уже не сорок восьмой, а пятьдесят третий, с «крутым» поколением, и я на пять лет старше, или моложе, должен делать это (или покорять женщин) в новом стиле, устраняя нервозность, – во всяком случае, я сознательно отказался от попыток заполучить Марду и остался на ночь врубаться в огромную новую озадачивающую группу подземных, которую Адам обнаружил на Берегу и нарёк этим именем.

Но Марду с самого начала и вправду была самостоятельной и независимой, объявив, что никто ей не нужен, она не хочет ни с кем иметь ничего общего, и она осталась (после меня) такой же – сейчас, в холодную неблагую ночь я ощущаю в воздухе это её заявление, и её маленькие зубки уже не мои, но может мой враг трётся о них с садистским удовольствием, может ей это нравится, а я так не делал – убийства в воздухе – и этот мрачный угол, где горит фонарь и ветры кружат, бумага, туман, я вижу огромное разочарованное лицо меня самого и моей так называемой любви, увядшей в переулке, ничего хорошего – как и прежде, меланхолические увядания в жарких креслах под низкой луной (хотя сегодня великая ночь урожайной луны) – если тогда это было осознание необходимости моего возвращения к всемирной любви, как пристало поступать великому писателю, Лютеру, Вагнеру, то теперь от этой жаркой мысли о величии остался лишь большой озноб на ветру – ибо величие тоже умирает – ах, и кто мне сказал, что я велик – и допустим, кто-то был великим писателем, тайным Шекспиром в ночи подушек? – допустим – стихи Бодлера не стоят его горя – его горя – (Это Марду наконец сказала мне: «Я предпочла бы счастливого человека несчастным стихам, которые он нам оставил», с чем я согласен, я и есть этот Бодлер и люблю мою смуглую госпожу, я тоже прислонялся к её животу и слушал урчание в глубинах земли) – но мне следовало принять её исходное заявление о независимости, чтобы поверить в искренность её отвращения к этой связи, а не набрасываться на неё, будто я в самом деле хотел быть израненным и «изрезанным» – ещё один порез, и они натянут синюю дрянь и швырнут мой ящик, плюх, парень – ибо сейчас смерть опускает большие крыла у меня за окном, я это вижу, я слышу запах и звук, я это вижу в моих обвисших рубашках, я не хочу их носить, новые – старые, стильные – вышедшие из моды галстуки, повисшие змеями, змеиные галстуки, я ими больше не пользуюсь, новые одеяла для осенних мирных кроватей, когда они корчатся койками в море саморазрушения – тоска – ненависть – паранойя – это её маленькое лицо, я хотел в него войти, и вошёл —