Каждое слово давалось ей с трудом, она понимала, каким отчаянием охвачен сейчас отец. Он слушал молча, и от этого ей стало страшно.

– Дядя Глеб погиб за революцию, - тихо закончила Юнна.

– За революцию?
– быстро переспросил отец. В его голосе послышалось удивление и недоверие, но он тут же приглушил эти вырвавшиеся у него нотки.

– Он был чекистом, - Юнна в упор взглянула в лицо отца.

Отец стоял сейчас прямо, не горбясь, и чувствовалось, что громадным усилием воли он сумел унять нервную дрожь, справиться с волнением. Отец молчал, и глаза его пи о чем не говорили, в них не светилось ни ненависти, ни любви, они словно застыли и были непроницаемы. Лишь несколько минут спустя он смог произнести дрогнувшим голосом:

– Глеб... Глебушка...

И снова умолк.

– Ты давно в Москве?
– спросила Юнна, не выдержав этого молчания.

– Нет, пет, поверь мне!
– торопливо откликнулся он, будто именно то, что он приехал сюда недавно, и могло стать основным оправданием перед женой и дочерью.
– Я был ранен в бою. Попал в лазарет в Гатчине. Доктора потеряли надежду. Прошел слух о моей смерти. Сосед по палате выписался из лазарета и написал маме. Вы получили это письмо?

– Да.

– Он не лгал, нет. После того как меня оперировали и вытащили осколок... Понимаешь, он сидел в сантиметре от сердца. Я потерял сознание и долго не приходил в себя. И сосед был уверен, что я уже не жилец.

Юнна подняла на него глаза, полные слез: она представила себе, как отец лежит, бледный, истощенный, вдали от дома, на узкой лазаретной койке. Они считали его погибшим, а он оказался живым - от этого еще сильнее сжималось сердце, в котором смешались вместе и радость и горе. Хотелось плакать навзрыд, громко, на всю улицу, не сдерживая себя. Но она плакала беззвучно.

– Не плачь, умоляю тебя, не плачь, - просил отец.
– Все это позади, все позади...
– Юнне так хорошо была знакома эта отцовская привычка по нескольку раз повторять те слова, которым он придавал особо важное значение и которые старался выделить и подчеркнуть.
– Главное не в этом, главное в том, что вы живы, здоровы - и ты, и мама... Я все знаю о вас...

– Мама каждый вечер перечитывает твои письма, - сквозь слезы сказала Юнна.

– Я верю, - страдальчески произнес отец, - но обстоятельства сложились так трагически и так безысходно, что я не мог ничего поделать, не мог поступить так, как хотел. Не мог, не мог, - повторил он и осторожно притронулся ладонью к голове Юнны.
– Потом ты поймешь, поймешь, уверяю тебя. И мама поймет, мученица наша...
– Он проговорил это поспешно, словно пугаясь, что Юнна может уйти, не дослушав его до конца.
– Главное, что вы живы, и слава богу. А ты так повзрослела, так изменилась к лучшему!.. Стала такой красивой!

– У тебя другая семья?
– вдруг спросила Юнна.

– Нет, нет!
– Отец испуганно отмахнулся, словно отстраняя от себя привидение.
– Что ты, бог с тобой!

И как ты могла подумать?! Ты же знаешь, я и мама - это на всю жизнь... Я совсем, совсем один. Может быть, ото трудно понять. Но, - он помедлил, подыскивая подходящую фразу для того, чтобы выразить мысль, - но этого требуют высшие интересы. Мы не всегда принадлежим только себе...
– Отец осекся, будто сказал что-то лишнее, чего не имел права сказать.
– А как ты? Как живешь? Что у тебя нового?
– забросал он Юнну вопросами, стараясь отвлечь и себя и ее от неприятной и сложной темы.
– Как проводишь время? Все так же любишь поэзию?

– Все так же, - кивнула Юнна, радуясь, что этим самым нейтральным из всех вопросов отец как бы сам выручил ее, избавив от необходимости отвечать на предшествующие.

– И бываешь на литературных вечерах?
– спросил он осторожно и, как показалось Юнне, со скрытым смыслом.

– Бываю. В Лесном переулке, у Велегорского.

Отец пристально посмотрел на нее.

– Да, поэзия - это, пожалуй, единственное убежище от разрушительного урагана революции, хотя и очень ненадежное, - вымолвил отец, все еще не решаясь на прямик спросить Юнну о том, какие узы связывают ее с особняком в Лесном переулке и с Велегорским.

– Поэзия - оружие, - чуточку запальчиво возразила Юнна.

– Я боялся за тебя. Там, в особняке. И счел более разумным...

– Не надо об этом, - прервала его Юнна, - не надо...

– Но ведь и ты... Я ждал, что ты первая бросишься ко мне...

– Но я же...

– Хорошо, хорошо, пе объясняй. Я боюсь за тебя.

Этот Велегорский - он хороший человек? Я наслышан о нем только как о поэте.
– Отец густо покраснел, сказав это, а Юнна хорошо знала, что он краснеет всегда, когда вынужден говорить неправду.

– Смотря что вкладывать в понятие "хороший", - ответила Юнна.
– Мне он нравится, с ним легко и весело. К тому же я люблю его стихи.

– Я боюсь за тебя, - снова повторил отец.
– И как бпло бы чудесно, если бы ты знала поэзию и не знала политики. Бури и грозы не для тебя. Ты нежная, хрупкая...

– Ты зайдешь к маме?

– Конечно, конечно, - порывисто ответил он.
– Ты же знаешь, как я люблю, обожаю ее. И мы снова - придет время - будем жить, как прежде. Но это счастье надо завоевать, за него надо бороться.