– Ты мне политграмоту, Калугин, не читай, - вспыхнул Мишель.
– Пойми, тут случай особый. Я сомневался...

– "Сомневался", - передразнил Калугин: он терпеть не мог этого слова. Здесь тебе не стихи. И не Шопен!

– Этого я от тебя не ожидал, - приглушенно проговорил Мишель, сраженный обидным упреком Калугина.
– Я тебе сейчас не поэт, а чекист, и разговаривай со мной как с чекистом!

Калугин, ломая спички, прикурил, окутал Мишеля волной горького махорочного дыма:

– Как с чекистом? Ну, слушай: Савинкова ты проворонил, понял?

– Это еще как сказать! Французы говорят: есть и на черта гром!

– Французы!
– разозлился Калугин.
– А такую поговорку слыхал: после пожара да по воду? Ты свои промашки за успехи не выдавай, не позволим мы этого, хоть ты и был сознательный пролетарий...

– Как это был?
– вскипел Мишель, готовый вцепиться в Калугина.
– Как это был? Ты намеки оставь црн себе! Еще и контрой окрестишь!

– Да как ты, дорогой товарищ, - ощетинился Калугин, - посмел самое наппаскуднейшее слово к себе присобачить? Да ты что?

– А то, - упрямо сказал Мишель, смягчаясь.
– А то, что, во-первых, было решено Громова пока не трогать, посмотреть, как он себя поведет. И это ты, Калугин, прекрасно знаешь. А во-вторых, оказалось, что Громов - это вовсе и не Громов...

– А кто?
– нетерпеливо вскричал Калугин.

– Ружич.

– Ружич?
– переспросил Калугин.
– Так чего ж ты молчал? Как же это понимать?

– А вот так: Ружич! И у него есть дочь. И она в опасности. Отец умоляет спасти ее!

Калугин помолчал и задумчиво сказал:

– Теперь до самого горизонта видать. Только нам от этого никакой радости! Надо ж, как все переплелось!

Дело дрянь, раз Ружич догадался, что его дочь у нас работает!

– У нас?!
– вскочил со стула Мишель, готовый тут же обнять и расцеловать взъерошенного, злого Калугина.
– У нас?!
– все еще не верил он.
– Ой-ля-ля! Это же как в сказке!

– Дьяволову внуку такую сказочку!
– не замечая его радости, воскликнул Калугин.
– Значит, так. Отец - контра. А почему он выручает чекиста, то есть тебя? Тут концы с концами не сходятся. Да еще просит спасти свою дочь... Такие чудеса, что дыбом волоса!

– Ну, тебе это не угрожает!
– попробовал пошутить Мишель, намекая на бритую голову Калугина.
– А за такую новость дай я тебя обниму!

Калугин застегнул кожанку на все пуговицы, подтянул ремень, будто ему предстояло совершить что-то торжественное и необычное.

– Влюблен?
– сурово спросил он, обрывая восторженное восклицание Мишеля, и, как смирного котенка, погладил кобуру маузера.

– Ты - провидец!
– радостно признался Мишель.

– В провидцев не верю, - не принял шутки Калугин.
– А ты запомни отныне и вовеки: или революция, или любовь. Тут выбор ясный, и ты его сделай. Нам нужны не влюбленные страдальцы, а бойцы, и чтоб сердце было стального литья. Как у линкора. Вот и весь разговор в данном масштабе, точка!

– Какой же я страдалец?!
– изумился Мишель, все еще не принимая всерьез того, что сказал Калугин.
– Да ты знаешь, что такое сила любви? Она же окрыляет!

– Не окрыляет, а опьяняет, - строго поправил его Калугин.
– Что ты мне заливаешь, я что - в любви ни черта не смыслю? Ученый! А только хватит травить об этом распроклятом вопросе, понятия у нас с тобой несовместимые.

– Хватит так хватит, - согласился Мишель, обрадованный, что сможет уйти от прямых, в лоб поставленных вопросов Калугина о взаимоотношениях с Юнной.
– Я пришел по делу.

– А я, выходит, лежу на боку да гляжу за Оку?

– Меня мучает совесть, - искренне признался Мишель. Все, что он теперь говорил, было согрето думами о Юнне и потому окрашивалось в светлые и радостные тона.
– Но ты, Калугин, неправ. И камнями в меня не кидай! Верю: Ружич поможет нам нащупать след Савинкова.

– Ищи-свищи теперь своего Ружича!
– ерепенился Калугин.

– А почему ты мне раньше не сказал о Юнне?
– вдруг спросил Мишель.

Калугин пожевал пухлыми губами. Он мысленно выругал себя за то, что позабыл сказать Мишелю о Юнне.

И сейчас поспешно думал о том, как выйти из этого щекотливого положения, не слишком задев свое самолюбие.

– Ладно уж, - наконец выдавил он.
– Тут и мне всыпать следует. Замотался, штурвал не туда крутанул.

Теперь нам Феликс Эдмундович такую ижицу пропишет - век помнить будем.

И то, что он говорил сейчас об ошибке в таком духе, что тяжесть ее следует взвалить на плечи двоих, вызвало у Мишеля доброе, теплое чувство к этому суровому человеку. Не потому, что он облегчал его вину, а потому, что неспособен был свалить ее на другого.