В ближайшие дни будет опубликовано официальное сообщение о раскрытом заговоре".

Савинков отшвырнул газету. Все ясно. Чекисты напали на след. Но это еще не разгром. Верхушка штаба уцелела, надо сделать все, чтобы уберечь ее и основные силы в Казани и в верхневолжских городах от провала.

Скрыться, замести следы, пока Чека занимается с второстепенными фигурами. В крайнем случае есть надежный выход - укрыться в стенах английского или французского посольства.

– Ружича убрать!
– приказал Савинков.

Пыжиков с радостью поддакнул.

– Может, проболтался Тарелкин?
– в раздумье произнес Савинков. Впрочем, гадать не время. Завтра же отправляйтесь в Казань. Нужно упредить удар... Подробные инструкции у Перхурова.

– У Перхурова?
– изумленно переспросил Пыжиков.
– Но он в английском посольстве. И самое страшное - арестован Пинка.

– Пинка?!
– Савинков пришел в ярость.
– Да как вы смели столько времени молчать об этом?

– Я сам узнал лишь перед вашим приходом...
– испуганно ответил Пыжиков.

– Итак, немедленно в Казань. Если не успеете - я не ручаюсь за вашу голову. Со мной - никакой связи.

Я испаряюсь. И запомните, Пыжиков: все, кто заколеблется в эту трагическую, решающую минуту, а тем паче - предаст, будут стерты с лица земли!
– Он осекся, задыхаясь от переполнявшего его гнева.
– На Казанском вокзале, - продолжал он, - у билетной кассы вас встретит человек в красноармейской шинели. Он покажет черный бумажник, вытащит из него серебряный рубль и спросит: "Не разменяете?" Вы попросите его подержать свой саквояж и вытащите красный кошелек.

Оп устно передаст вам все инструкции. Ясно?

– Да, мне все ясно, - с готовностью произнес Пыжиков.
– Считайте, что командировка у меня в кармане.

Вы же знаете мои отношения с редактором.

– Отлично, - удовлетворенно сказал Савинков.
– Прощайте. И не вздумайте меня провожать. Давайте рукопись.

Савинков взял папку с рукописью под мышку и спокойно, не спеша, с видом делового, озабоченного человека вышел на улицу.

Стоял полдень. Улицы гудели от людского говора, пулеметной дробью отзывался на проезжавшие экипажи и телеги нагретый булыжник. Толпы людей осаждали булочные. Широкоплечий мускулистый человек, по виду рабочий, стоя на шаткой лесенке, стучал топором по вывеске "Торговля фруктами Колмогоров и К°", на которой отчетливо и вызывающе выделялся двуглавый орел. Вывеска скрипела и поддавалась с трудом.

"Торопятся", - подумал Савинков.

Навстречу шел красноармейский патруль - три бойца в побелевших от долгой носки гимнастерках и в обмотках.

Савинков открыто и дружелюбно взглянул на них, как бы одобряя и восхищаясь их службой. Патрульные не могли не заметить этого открытого, восхищенного взгляда, и один из них миролюбиво, по-свойски улыбнулся Савинкову.

"Долгонько же они расхаживают по стольному граду, - подумал Савинков, ощутив в себе прилив недоброй, испепеляющей ненависти. И начал мысленно считать, холодея от неотвратимости того, что пришло на ум: - Июнь, июль, август, сентябрь... Еще четыре месяца, чуть побольше, - и годовщина большевистского переворота! Целый год! Что за наваждение! Только наша инертность, наше русское прекраснодушие позволяют этому незаконнорожденному ребенку дышать и расти. А он, этот ребенок, уже бросил соску и встает на ноги. Топает самостоятельно! Нужно спешить, спешить, пока ребенок не стал мальчишкой, а потом юнцом, пока не почувствовал свою силу..."

Савинков свернул в переулок. Из открытого окна ветхого деревянного дома неслись разухабистые, пьяные голоса, распевавшие частушку. Начинала женщина. Визгливо, отчаянно:

Вчера видала я картинку,

Как шла Лубянка на Ильинку!

И тут же частушку подхватывал мрачный, осоловелый мужской бас:

А на другой день спозаранку

Вели Ильинку на Лубянку!

Савинков приостановился. Ему в голову пришла озорпая мысль: хотелось встряхнуться, устроить себе разрядку. Он подкрался к окну, приподнялся на носках и нарочито свирепо отчеканил:

– Агитацию на Чека подпускаете? А ну, собирайся, Лубянка по вас плачет!

За окном вмиг стихло. Прошла минута. Оцепенение обитателей квартиры, видно, прошло, и на подоконник навалилась грудастая женщина с заспанным лицом, в ночной сорочке. Она, вероятно, уже успела тайком разглядеть Савинкова, заприметила его плохо скрытую улыбку и с пьяной храбростью обрушилась на него:

– А ну, брысь под лавку, профессор недоношенный! Еще подслушивает, архиерейская морда!

И с треском захлопнула створки окна.

"Архиерейская морда", - недоуменно повторил про себя Савинков.
– Почему архиерейская?" - с обидой подумал он.

Он тут же поймал себя на мысли о том, что не может отделаться от назойливого слова "Лубянка". Даже дурацкая частушка и та напомнила об этой грозной улице.

"Неужели Дзержинскому удастся создать такую силу, которая скрутит руки всем, кто борется за демократическую Русь? Нет и еще раз нет. Могут ли эти лапотники, пришедшие в Чека из-за продовольственных пайков, обладать искусством разматывания сложных, запутанных комбинаций? Один Дзержинский это еще, слава богу, не Чека..."