— Мама учила меня латыни и греческому языку, мы вместе читали книги и обсуждали их. У неё был абонемент в библиотеку Астора, даже при том, что мы его с трудом могли себе позволить, и в свободное время мы читали там или в филиалах Сьюард и Хадсон Парк Нью-Йоркской публичной библиотеки… — я понизила голос, вспомнив какие необычные книги запрашивала мама в библиотеке, вызывая странные взгляды библиотекарей. Но я не упомянула этого бабушке.

— По вечерам, пока она мастерила шляпы, я вслух читала для неё.

Я возродила в памяти, как тонкие белые мамины руки порхали среди лент, бусин и перьев, и почувствовала острую боль, поняв, что коробка с её ремесленными вещицами, которую я хранила после её смерти, должно быть, канула в лету. Хозяйка без сомнения продала её, когда увидела моё имя среди погибших.

— Но у тебя не было нормального образования?

— Мы слишком часто переезжали, и это не позволяло мне ходить в обычную школу.

— Несомненно, это для того, чтобы держать втайне от меня твоё местонахождение. Так и было, пока мой детектив не обнаружил твоё имя среди погибших в пожаре, тогда-то я и узнала, что ты была в Нью-Йорке. Представьте себе, моя внучка работала на сгоревшей фабрике с простыми работягами!

Я ощетинилась, подумав о Тилли и других девушках, с которыми я работала.

— Это была достойная работа, — сказала я, — и другие девушки, с которыми я работала, простушками не были. Некоторые из них были очень даже экстраординарными.

Миссис Холл удивлённо дёрнула подбородком, поразившись моему пылу, но потом на её губах появилась улыбка.

— Ах, я смотрю, ты переняла реформаторский стиль. Прям как Эви! Я имею в виду только то, что я никогда бы не позволила своей дочке и внучке жить в нищете. Это то, что твоя мама тебе говорила?

— Нет, она никогда не говорила о вас, — ответила я быстро, слишком быстро, чтобы подумать, как мои слова на неё повлияют.

Я заметила, как цвет схлынул с её щёк, а губы напряглись. Она выглядела осунувшейся и безжизненной, как мавр у её ног.

— Хорошо, — сказала она, наконец, — хорошо. Я всегда учила её, что если ты не можешь сказать ничего приятного, лучше не говорить ничего, — она рассмеялась сухим, горьким смехом. — Хоть к одному моему совету Эвангелина прислушалась. Она рассказывала о своём прошлом?

— Она очень нежно отзывалась о Блитвуде, — ответила я, напрягая свой в мозг в поисках чего-то доброго, что я могла сказать.

Я всегда была уверена, что это бабушка разорвала все связи с мамой, а не наоборот. Я знала, что мама могла быть чувствительной и гордой. В последние годы она стала подозрительной и пугливой, а в предсмертные месяцы её жизни её взгляд стал затравленным. Возможно всё же вина лежала не на моей бабушке. И поэтому я добавила:

— Я уверена, что она была очень благодарна, что вы её туда отправили.

Её лицо застыло как у Медузы Горгоны, когда Персей поднял щит, чтобы превратить её в камень собственным отражением. В полнейшей тишине даже мавр, казалось, опустился ниже; складывалось впечатление, что удары бронзовых часов на каминной полке сломили его.

— Если бы она действительно была благодарна, — наконец сказала миссис Холл сквозь стиснутые зубы, — она не опозорила бы меня своим поступком, — она подняла лорнет, посмотрев на меня так, словно через кристаллическую линзу рассматривала редкий вид насекомого. — Возможно, ты будешь лучше. Но мы поговорим об этом позже.

Она подняла руку в перчатке, как это было раньше, чтобы остановить бурлившие во мне вопросы.

— Вот и Агнес пришла, она покажет тебе твою комнату. Будем надеяться, что ты такого же роста, как и твоя мать и найдёшь что-то в её шкафу и будем уповать, что это единственная общая черта у вас.

***

Я покинула гостиную, чувствуя себя так, словно из меня высосали всю жизненную энергию. Агнес повела меня вверх по парадной лестнице и вглубь по долгому коридору с портретами мужчин и женщин, смотревших на меня с осуждением.

Когда мы вошли в комнату, я оживилась. В отличие от тусклой и загромождённой гостиной, эта комната была светлой и просторной, стены были обклеены жёлтыми цветочными обоями, мебель и основание кровати окрашены в белый цвет, окна были слегка прикрыты белым кружевными занавесками и выходили на внутренний двор с симпатичным садом. На подоконнике лежала открытая книга, словно читатель недавно оставил её там и вышел. Я подняла её и увидела, что она открыта на произведении Теннисона «Леди из Шалотта», это была её любимая поэма.