В Париже Эльза приглашала меня в рестораны, знакомила с друзьями, оставляла ключи от квартиры, прося поливать на окне цветы. Она брала у меня уроки русского языка, одалживала деньги, не стесняясь, принимала при мне ванну. Но играя в её игры и регулярно с ней видясь, я ни разу не повёлся на её приманки, даже не знаю, почему, видимо, в её поведении не было (трудно сказать) тайны что ли. В желании освободиться от комплексов, Эльза освободилась и от того, что делает женщину желанной. В России я не общался с женщинами такого возраста, но там, честно сказать, не было в её возрасте и таких женщин. Скорее всего, мне всё-таки просто не хотелось быть тем, кому (как бы между прочим) кладут ладонь на коленку.

Стройная темноволосая француженка с матовой кожей и приятными формами, Эльза изящно одевалась, никогда не злоупотребляла ни парфюмерией, ни косметикой, и если даже и красилась, то заметить этого было нельзя. Только губы у неё были всегда напомажены. В поведении же, прикидах и по образу мысли, она была вылитой шестидесятницы. Майские события 68 года, сексуальная революция, противозачаточные средства и аборт, освободившие женщину, анархизм с атеизмом, всё это было плотью Эльзы Фингер. При этом она вовсе не была жестоковыйной феминисткой. В общем, возвратившись домой, я мог, вспоминая её движения или тень между ягодиц, погонять, как говаривал Шина, минут пять шкурку, подрочить с удовольствием (трудно совладать с воображением или соперничать с ним), но так просто, вживую Эльза меня почему-то не возбуждала. Я отчётливо чувствовал, что её это злит, что это её раздражает. Иной раз, она вдруг раскалывалась звонким хохотом, или у неё краснели щёки, тогда Эльза начинала несколько, вроде, задыхаться. В эти минуты она мне почти нравилась, во всяком случае, я тогда не спускал с неё глаз. Эльза заметила это и пару раз попыталась симулировать это состояние, но получилось нелепо. Мне стало стыдно, и я отвернулся.

#03/1

Gr^ace `a la trahison de plusieurs ing'enieurs allemands, KGB a r'eussi `a avoir acc`es aux banques de donn'ees du Pentagone, de la Nasa et de Thomson, le constructeur d’Ariane. C’est une grande premi`ere dans le monde d’espionnage (Figaro, 4 mars 1989) [3].

С Северного вокзала мы поехали на Rue Rollin. Появление Килликки в Париже не прошло незамеченным. Татуировка змеи, обвивающей руку, кольца и гвозди, шипы, торчащие из ошейника, рваные колготки, всё привлекало и отталкивало от неё взгляды. Франция – исторически свободное государство, тут давно было позволено то, что в других странах считалось немыслимым. Быть может, ввиду этого развился и её консерватизм. Свобода лишила французов необходимости подвига. Они одеваются со вкусом, но без экстравагантности, предпочитают погасшие цвета, как в одежде, так и во всём остальном. В Париже господствует серый. Может, кто-то намеренно его культивирует, чтобы ярче блистать на его фоне, не знаю, но цвет тут только в аксессуарах. Англичан душило пуританство, и, наконец, они взорвались роком. В США и Канаде уличная публика разнолика и пестра. В Германии можно увидеть араба, который стелет на платформу железнодорожной станции молитвенный коврик. Во Франции это невозможно. Всякое непривычное поведение или вызывающая внешность тут воспринимаются почти как нарушение гражданственности, то личное, что (как и религиозные взгляды) следует держать при себе. Выходишь на улицу, будь любезен, будь, как все, незаметным.

Я надеялся, что Габриэль свалила на юг. Мы вошли, но она была ещё дома. Не могу сказать, чтобы, увидев меня в сопровождении панка, она обрадовалась. В её взгляде зияла брезгливость. Она в секунду отмежёвывалась от меня вместе с моими девками. В этом взгляде выразилась вся её кастовая принадлежность. Студенческая революция, свободная любовь, маоизм, равенство и братство, всё вдруг обесценилось и закрылось в коробку вместе с детскими игрушками. Передо мной стояла выпускница частной религиозной школы, дочь фабриканта с университетским образованием, наследница состояния, которое избавляло от суеты. Габриэль могла сколько угодно ездить в Индию и пасти коз, кормить змей молоком и принимать ЛСД, она всегда останется француженкой, принадлежащей своему кругу, который формировался веками. Моим жестом я отказывался не только от неё, им я вычёркивал себя из её круга, потому был достоин только равнодушия. Я, конечно, рассчитывал на то, что Габриэль, остыв, перестанет смотреть на вещи столь радикально, в ожидании этого я вошёл в квартиру как ни в чём не бывало и поставил на пол мой чемоданчик.

Я видел, что Килл потеет, чтобы казаться независимой и не проявить своих чувств. Оттого она выглядела вызывающей и трогательной. Это наилучшим образом сочеталось с её прикидом. Что Килликки было неловко, было понятно ежу. С большим рюкзаком за плечами, она косолапо переминалась ботинками, подкованными железом. Старина Килл (думаю), вижу, что ты готова к тому, что сейчас тебя выгонят к чёртовой бабушке. Такое случалось (видимо) не впервой. В тайне я пожал ей лапу и, подмигнув, улыбнулся.

– Хочешь (обращаюсь к Габриэль), хочешь, мы уйдём>

– Они только этого и ищут (проворчала, как рататуй на сковородке Габриэль)! Им только дай вписку!

Она косо взглянула на Килликки, потом скользнула взглядом по моим штанам. Нет (думаю), пройдёт твоё раздражение, тебе Килликки – не конкурентка!

– Жалеешь (говорю), что оставила мне квартиру?

Замечание ей не понравилось, но сообразив, что Килл не знает французского, Габриэль успокоилась. Потолок был низким, поэтому просторной квартиру назвать было нельзя. Но она была большая и находилась в критическом беспорядке. Создавалось впечатление, что квартира давно пустовала. В ней было не то что неуютно, я чувствовал себя там не по себе, словно углы квартиры выпирали вовнутрь.

Рамки на стенах бросались в глаза в первую очередь. В них не было иллюстраций, фотографий или гравюр. Рамки были пусты, и стёкла зловеще поблескивали, криво отражая того, кто в них смотрит. Повсюду стояли картонные коробки. Видимо, с книгами, неизвестно. Стопки газет у стены возвышались в человеческий рост. Кровать с толстым матрасом в алькове была не застелена.

Мне было трудно объяснить воинственную безбытность части парижской интеллигенции (я не привык к этому). Отличная недвижимость и достойные средства к существованию могли сочетаться со всяким тряпьём, пластиковой посудой и неистовой скаредностью. В таких случаях я особенно понимал, что мне лично нужен комфорт, что я люблю, чтобы всё было аккуратно и чисто. Мне не хватало того, чем они тут были пресыщены. Короче, если посмотреть на меня внимательно, содрать те обноски, в которых я имел обыкновение таскаться, одеть поприличней и прислушаться к мои мыслям, то стало бы очевидно, что я представляю собой модель буржуа-консерватора, и мне не хватает только солидного состояния и просторной недвижимости.

Габриэль потопталась и, наконец, взяла сумку (что ей оставалось делать). В дверях она ещё раз попросила написать ей письмо и сунула мне конверт, в котором лежали деньги. Она готова была к тому, что я откажусь, но я не отказался. Этим жестом я не сжигал мосты, так что Габриэль осклабилась и, не спеша, вышла из квартиры. Она (я понимал) надеялась, что я её провожу или хотя бы спущусь с ней на улицу, но я из упрямства не двинулся с места.

– Они только этого и ищут (поцеловав меня в щёку, повторила Габриэль) Fais gaffe! [4]