И подались Матвеич со Степкой домой своим ходом. Благодать была в степи, какой и не видывал. Зной сух, небо чисто, без облачка, в небе неподвижными крестиками коршуны. У дороги суслики, обалдевшие от удивления – что, мол, деется, что деется?!

И ночь была. О, что за ночь была в степи! Будто кусты и травы, сама земля, занемевшие за день от недвижности, вдруг разом вздохнули облегченно. И этот дух распрямившейся жизни был непереносимо сладок.

Целый день шли по степи в тишине небывалой, и Степка все допытывался: идет война аль кончилась? У дуралея одно на уме – забавы, визжать бы ему только, пугать тишину да за сусликами гоняться.

На другой день вышли к бабам, что оборону копали. Тут тишина и благодать степная кончились. Не успели разобраться, как налетели целых три самолета. Бабы кто куда. Иные под тачки залезли, зады наружу. А одна этак-то накрылась газетой, чтоб ничего не видеть, лежит, ноги трясутся. Смех, да и только.

Смех смехом, а побитых, пораненных да ушибленных нагрузили не на одну подводу. Матвеичу со Степкой места на подводах не нашлось, и опять потопали они своим ходом.

Еще день шли. А под вечер, когда зной стал спадать, почудился Матвеичу новый звук над степью. Сначала подумалось: какой-то жук, ошалев от жары, перепутал день с ночью. Звук стелился по сухой траве, расползался, усиливался. И уж ясно было: никакой не жук, а что-то неведомое шебаршится, зудит вдали, подбираясь все ближе. Цыкнул дед на Степку, чтобы помолчал, дал послушать, и скорее догадался, чем понял: гудят моторы.

Обрадовался оказии: авось подберут, не бросят в степи старого да малого. Сели они со Степкой возле дороги, стали ждать. Далеко видно в степи. Это под рукой ничего не найти по старости, а вдали – как на ладони. И углядел Матвеич ни на что не похожее: машины будто утюги, мотоциклы с пулеметами. Немцы? Откуда им взяться в этой степи, где и наших-то войск не видать? На всякий случай спрятался за куст и Степку пригнул, чтобы не выпячивался. Но тут, как на грех, суслик выскочил. Из-под того же куста и выскочил, встал столбиком, головенку вытянул, дивится невиданному да неслыханному в пустой и тихой степи. Цыкнул дед на суслика, чтоб не маячил, не привлекал внимания, да не успел – Степка на миг раньше кинулся к зверьку. Ясное дело – не поймал. Зато самого Степку углядел чужой глаз. Первый мотоцикл остановился невдалеке, шевельнул пулеметом.

– Хенде хох!

Степка совсем под куст нырнул, только задница наружу. А дед встал. Когда кричат из-за пулемета «Хенде хох!» – это и ежу понятно, что не шуткуют. Как раз и машины-утюги подоспели, остановились. Из одной вылез генерал. Может, и не генерал, но сразу видно – большой немецкий начальник.

– Вер ист ду? – спросил он, брезгливо отряхивая дорожную пыль с чистющего мундира.

Сразу подсунулся шустрый немчик, переводчик.

– Кто ты есть?

– Человек, кому еще быть? Не суслик же.

Степка фыркнул и вылез из-под куста, решил, дуралей, что раз дед – его последняя инстанция – не боится, значит, бояться вовсе нечего.

Немца, похоже, не больно-то интересовали ответы. Расставил ноги, стал справлять малую нужду, даже не отойдя в сторону, лишь отвернувшись. Спрашивал, не оборачиваясь: что, мол, делаешь в степи, откуда идешь да куда?

Узнав, что дед исконный царицынец, сталинградец по-теперешнему, всю жизнь проработал спасателем и знает Волгу, немецкий начальник подошел к деду, заулыбался, даже ширинку забыл застегнуть.

– Ты есть гут!..

Повернулся к переводчику, забалабонил быстро. И переводчик заторопился переводить:

– Германский командование будет ценить человеков, который знает переправ. Приходишь домой, идешь комендатур. Понятно?

Дед пожал плечами.

– Приходишь комендатур! – сердито повторил переводчик. – Понятно?

– Почему же не приходить? Было бы куда.

Немец залез обратно в автомашину, и колонна, набирая скорость, поползла по дороге, совсем запылив деда с внуком. Отбежать бы от дороги, но Матвеич все стоял и держал Степку за руку, боялся, не пульнули бы по убегающим. По зайцам завсегда стреляют. Стоял и удивлялся: не звери вовсе, люди как люди, только что немцы. А вот о чем говорили, было не понять. О какой комендатуре говорили? И вдруг сообразил: это ж они хотят раньше быть на Волге. Думают, на машинах дак быстрее, чем пехом? Это что же – прийти домой, а там немцы хозяевают?!.

Степка приставал дорогой, расспрашивал. Дед отмалчивался, не зная, что и сказать. А потом началась стрельба в той стороне, куда уехали немцы. Долго там трещало да грохало, и деду с внуком пришлось сделать немалый крюк по степи. А еще потом, когда выбрались к своим красноармейцам, копавшим оборону по-над балкой, начался другой допрос: видели ли немцев, да где, да когда? Степка возьми и брякни: «А они нас отпустили». – «Как отпустили?! Почему?» Все бы ничего, да спрашивали их, деда и внука, по отдельности. Степка и похвастал: «А деда сказал, что переправы на Волге знает…»

М-да, тут вот и началось… Все пришлось выложить, вплоть до того, как немецкий начальник забыл застегнуть ширинку.

Молодой розовый командирчик, допрашивавший их, все давил на психику, особенно Степкину: «Ты о пионере Павлике Морозове слыхал? Тот даже про своего отца рассказал. Герой!». Дурак был тот командир. Спросил бы про деда, Степка бы такого напридумывал, только держись, – с дедом они успели в дороге наругаться. А про батьку что Степка знал? Только и вспомнил, как он мамку мучил на сеновале да как она кричала. А потом ревела и почему-то смеялась, и вовсе зацеловала Степку, еле вырвался…