Она никогда бы не поверила, что за две недели может так похудеть и измениться внешне. То есть меняться Лиза, наверное, начала в первую же ночь, но едва ощутимо. А перед выпиской перемены бросились в глаза.

В больнице вообще выходило на первый план главное, а остальное отваливалось, как высохшая шелуха.

Оказавшись на узкой кровати, странно поставленной не у стены, а на расстоянии сантиметров двадцати от нее, Лиза сначала была уверена, что мгновенно уснет. Она устала насквозь, до последней капли, тяжко и почти невозможно. Но вместо сна к ней пришло отупение, от которого хотелось подышать ртом и погрызть пальцы, а за ним – тревога, ни о чем конкретном и сразу обо всем.

Это оказалось непривычно и почти больно. Нужно было что-то сделать, а не валяться на казенном белье и то ли думать, то ли бредить. Она же не в психушке лежала и не в неврологии, чтобы нервы вели себя вот так. Это там, наверное, уместно, а в обычном терапевтическом отделении трястись от непонятных страхов ни к чему и не с чего.

Лиза попыталась считать баранов, но те не считались. Зато вместо баранов она начала думать о людях, и ладно бы обо всех подряд – нет, только о самых-самых. Тех, из-за которых оказалась в больнице. От этого сон, если и приближался, то теперь улетел совсем далеко, и Лиза вспомнила о последнем средстве – старой-старой игре. Сначала они играли в нее с мамой (тогда мама была еще прежней и играла с Лизой), а потом Лиза одна, про себя, когда не могла успокоиться или заснуть.

Все было очень просто: лежишь с закрытыми глазами и вспоминаешь названия фильмов на каждую букву алфавита. Самые редкие, вроде Ы, конечно, пропускались, а остальные – ни-ни, даже если ни одно название не шло на ум.

Лиза закрыла глаза и осторожно поправила одеяло. Одеяло и то от усталости и бессонницы превратилось в источник тревоги. Лизе казалось, что оно обязательно свалится на пол, и тогда придется шуршать в темноте, подбирая его, а от шуршания могут проснуться соседки. Плохо же, если так.

Одеяло не свалилось. Соседка слева закашлялась, но легко, и опять наступила тишина, только щелкало в темноте что-то непонятное, как будто отсчитывал время невидимый метроном. Время, оставшееся до. До рассвета, например, или до первого визита лечащего врача. Лиза почему-то очень боялась его. В смысле и врача, и визита. Ей не сказали даже его фамилию. Когда в приемном покое заявили со всей уверенностью, что в больницу ее положат и зря доктор из неотложки сомневался, Лизу пронзил такой внезапный и такой острый страх, что она даже забыла заплакать, а не то что спросить фамилию лечащего врача.

Товарищи дорогие! Она за свои четырнадцать лет ни разу не лежала в больнице. И в санатории не была, и даже в загородном лагере, как лучшая подруга Алиса. Только на той несчастной Алисиной даче, на которой начались все неприятности. Если сломанную жизнь кто-нибудь отважился бы назвать неприятностью.

А все началось так красиво и так легко, что Лиза почти поверила – это судьба. Ну должна же судьба быть справедливой. Если дома у Лизы плохо, то, может быть, хоть в школе хорошо? Или не совсем в школе, а вот так – в личной жизни?

То есть поначалу ни о какой личной жизни Лиза даже не думала. У нее хватало других мыслей и дел. Не слишком веселых, прямо скажем. Нужно было ходить с мамой в магазин. И помогать ей готовить. И убирать квартиру. Лиза и раньше, конечно, помогала, но раньше ее помощь была необязательной, мама справилась бы и без нее. А теперь Лиза всерьез сомневалась, что мама справится.

Однажды Лизе было совсем тоскливо. Она проснулась в воскресенье утром и вдруг подумала, что так просто нечестно. Девчонки-одноклассницы сейчас еще спят, а когда проснутся, начнут завтракать чем-нибудь вкусным. Блинчиками, например. Или омлетом. Или творожной запеканкой с изюмом и орехами. А верх у запеканки будет золотистый, и по всей квартире запахнет ванилином и корицей. А может быть, даже немножко кардамоном. Лиза не очень любила кардамон, но его запах напоминал о праздниках и домашней выпечке. А если в доме пекут что-то вкусное, значит, там все хорошо. Никто не болеет – ну если только легкой простудой. Никто не сидит в комнате с отсутствующим видом и не пытается вязать носок.

Мама сидела и пыталась. Сначала петли соскальзывали со спиц, раз, другой, третий. Мама осторожно и неуклюже надевала их обратно, а они опять соскальзывали. Лиза бы плюнула и выбросила в мусорное ведро и спицы, и нитки. Но мама не выбрасывала. Она очень старалась, и в конце концов у нее получилось. Петли набрались, носок начал расти.

С тех пор мама чаще всего вязала. А вот завтрак приходилось готовить Лизе.

В то утро Лиза думала, что сейчас она сварит пельмени и уйдет куда-нибудь до вечера. Например, в гости. Ну и что, что никто не звал? К лучшей подруге можно и так, без приглашения. А можно пойти в ближайший торговый центр у метро и там побродить по магазинам. А потом зайти в кафе. И еще, например, в парикмахерскую и на маникюр. Деньги у Лизы давно лежали в старом кошельке. Не слишком много, но ей бы хватило. Это были подаренные отцом и бабушкой на день рождения деньги – их Лиза имела полное право потратить как угодно.

Пельмени расползлись – мясо отдельно, тесто отдельно, – и есть их могли только очень выносливые люди. Такие, как мама с папой. Они и ели. И честно не замечали, что Лиза переварила пельмени минимум на полчаса. А Лиза это есть не могла. Она даже пробовать не стала. Выпила какао с молоком, съела хлебец с сыром и отпросилась до вечера.

– Я гулять. А потом – подстричься. А потом – к Алисе в гости. Да, телефон заряжен. Да, я всегда на связи. Да, в восемь точно буду дома.

Лизу отпустили. Родителям было жалко ее, наверное. А может, и себя тоже.